Уиронда. Другая темнота (сборник) - Музолино Луиджи

Тело – это Смерть всего, чем мы были. Олицетворение Вымирания. Человеческая порода в чистом виде на пороге исчезновения. Здесь, в этом усталом, раздутом, чудовищном трупе, смешались тысячелетние страхи, суеверия, мольбы, торжества, ритуалы, веками накопленные с тех пор, как первый человек осознал наступление Конца.

И теперь я (мы) смотрю (смотрим) на мир его мутными гнилыми глазами.

Миллиардами глазных склер мы рассматриваем все вокруг, ощупывая взглядом каждый уголок Вселенной. Всматриваемся в прошлое, настоящее и последние дни будущего.

Я вижу грустное существо в жилище под землей, вижу, как оно с хохотом разбивает телевизор, как смотрит на Землю, поглощаемую вакуумом, как освобождается от плаценты, как сжимается, исчезает, не существует и возвращается в Тело, где есть все, что за тысячелетия Истории определило род человеческий.

Я вижу, как рушатся цивилизации и империи, как вожди топят свои души в лужах крови.

Тело – это Смерть, и, умирая, оно питает само себя. Это все, чем мы были и являемся, все, что определяло наши поступки на Земле, а потом и на Марсе.

Смерть.

Тело – наш единственный двигатель, то, что всегда управляло нами.

Мы и есть Тело – тот мотор, тот механизм, бензин у которого почти закончился.

И сейчас вместе с Телом мы наблюдаем нечто ужасное, странное, страшное и непонятное.

Эти маленькие кружочки, бессмысленно вращающиеся на орбитах, этот плевок космической пыли, покрытый мертвыми бактериями, этот красный каменный шар, усеянный разбитым стеклом, где последние остатки того, кем мы были, пытаются выжить и найти ответ на вопрос, что же такое Тело, не зная, что они сами – это и есть Тело.

Я разлагаюсь и попадаю в пустыню на Марсе и во все уголки Вселенной, а потом возвращаюсь сюда, к своим собратьям, которые существуют и распадаются, и, умерев, не перестаю изумляться – изумление все не проходит, не проходит и не проходит.

Если бы я мог смеяться, я бы хохотал до сих пор. Но я не могу. Я могу лишь существовать, в медленном умирании этого гигантского Тела.

И когда последний человек погибнет и воссоединится с нами, гниение Тела завершится, и оно снова погрузится в Великое Ничто, которое его породило.

Я (Мы) буду (будем) свободен (свободны).

Умирая, Смерть станет Жизнью. И мы будем свободны.

Все, без исключения.

И то, что от нас останется, рано или поздно превратится в холодный сияющий ужасный Черный свет – после того, как появится слово

Зачем старики смотрят на стройки

Камилло Боджетти вышел на пенсию, провел несколько лет, наслаждаясь заслуженным отдыхом, и вдруг почувствовал себя старым, одиноким, жалким.

Как же удивительно быстро пролетело время!

Страшно об этом думать, но, может быть, через считанные дни (Боже, даже минуты!) его жизнь подойдет к концу.

Каждое воскресенье Камилло ходил в церковь и рассеянно слушал мессу. Все его мысли были сосредоточены на одном – молиться Богу, чтобы неизбежная развязка не стала слишком тягостной, чтобы не превратиться в слабоумного, издающего безумные вопли и неспособного самому вытереть себе задницу.

Однажды воскресным утром, шагая с тростью из церкви домой, Боджетти увидел старика, наблюдающего за стройкой. Конечно, он замечал такое и раньше, но в этот раз решил остановиться.

Со всех сторон строительной площадки стояли ограждения, а в центре рабочие копошились у ржавой трубы, вставленной в глубокую дыру в бетоне.

Старик был обычным стариком. Очень похожим на Камилло. Та же порода. Порода тех, кому до всего есть дело. Он смотрел на стройку точно так же, как тысячи других стариков во всем мире. Руки заложены за спину, спина сгорблена, неряшливая одежда, на голове – шерстяной берет; пристальный взгляд устремлен на яму в земле, а рот полуоткрыт – выражение лица человека, который видит что-то интересное и загадочное.

Но зачем, черт подери, старики наблюдают за стройками? Этот вопрос глухим эхом отозвался в голове Камилло, наполняя его беспокойством. Ты должен знать… ты ведь тоже старик…

Он подошел к незнакомцу, который вглядывался во внутренности города, оголенные рабочими, оторвавшими бетонную кожу от живота мегаполиса. Встал у ограждения, опираясь на трость и немного покачиваясь, надеясь, что старик скажет ему хоть слово или посмотрит в его сторону.

Что тут, черт подери, такого интересного? Потные, мускулистые руки рабочих, откручивающих болты, таскающих землю и переругивающихся, напоминают давно ушедшую молодость? Или яма похожа на будущую могилу в земле, которая скоро подарит им вечный покой? Желание полюбоваться, как прекрасен труд, ставший воспоминанием десятилетней давности?

Камилло не понимал, но всегда считал себя человеком, способным глубоко разобраться в жизненных вопросах. Поэтому дотронулся до руки старика и заговорил сам.

– Простите… Может, это звучит глупо, но скажите, пожалуйста… что здесь такого интересного?

Тот обернулся, и Камилло с жалостью и отвращением обнаружил, что собеседник невероятно похож на крота – древнего, человекоподобного. У него были совершенно белые, как вареные яичные белки, слепые глаза, обрамленные коркой молочного цвета. Морщины на лице, скучающий насупленный взгляд говорили о тяжелой, безрадостной жизни.

– П-п-простите, – пробормотал Камилло. – Извините, пожалуйста, что побеспокоил…

Старик-крот пару раз пожевал губами, а потом морщины растянула покорная улыбка, обнажившая вставные зубы. Взгляд его слезящихся глаз с коркой по краям пронзал пустоту.

– Нет, Вы меня совсем не побеспокоили. Я смотрел на стройку. На жир среды. Буду рад, если составите мне компанию. Подходите ближе…

Но Камилло, хромая, наоборот, отступил на пару шагов. Старик показался ему психом, безумцем, а его уродство – наказанием божьим. Что он, слепой, мог видеть? «Жир среды»? Что это еще за чертовщина? Он слепой с рождения или ослеп на старости лет?

Урод, псих, безумец.

Ухмыльнувшись, старик сам подошел к Камилло. Ноги колесом, слюна в уголках рта. Боджетти стало страшно.

А когда незнакомец снова заговорил, его рука, как коготь, проткнула разделяющее их пространство, а голос стал голосом болезни, инфекции, зараженной могильными бактериями земли. Он вытянул к Камилло голову на шее с обвисшей старческой кожей, изъеденной псориазом, и прошептал ему на ухо, почему старики наблюдают за стройками.

Вернувшись домой и посмотрев на себя в зеркало, Камилло обнаружил, что зрачки у него исчезли, а глаза превратились в желтоватые сгустки слизи. Никогда в своей жизни он не видел так хорошо.

Камилло стал часто приходить на стройку и вместе с новым другом своими древними глазами без зрачков часами смотреть на дыру в асфальте, на склизкие кишки в животе города.

Они знали, что рано или поздно стройка закончится. И тогда они отправятся в другой район мегаполиса, где найдут новую стройплощадку, новые ограждения, новый строящийся фундамент.

И когда их спрашивают, зачем старики смотрят на стройки, они улыбаются в ответ и шепчут на ухо слова, которые никто не хотел бы услышать, но рано или поздно должен, чтобы вернуться и самому посмотреть.

Другая темнота

There is such peace in helplessness.[34]

В этой квартире от всего веяло запустением.

Отчаянием.

Тайной.

Пыльные и засиженные мухами оконные стекла превращали свет в серую патину, которая липким слоем покрывала стены, потолок и мебель – как плесень, способная заразить сами корни существования.

О том, что здесь недавно теплилась жизнь, говорил запах забытой в раковине грязной посуды, но он лишь усиливал гнетущую атмосферу.