Наложница фараона - Якоб Ланг

Он немного поспал. После проснулся и снова стал говорить. Но что он говорил, мать не запомнила. Он и не обращался к ней; и ни к кому не обращался, говорил сам с собой. С постели не встал и говорил громко. Мать подошла к нему и потрогала его лоб своей маленькой ладонью — жара не было. Это немного успокоило ее.

— Тише, — сказала она почти сердито. — Не надо так громко говорить, уже ночь, — она прикрыла ему рот ладонью; сама не знала, не понимала, почему это сделала. Он не противился. Она почувствовала ладонью его все еще запекшиеся губы и быстро отняла свою ладонь от его губ.

Он замолчал.

— Сейчас я приготовлю ужин, покушаешь, потом еще поспишь, отдохнешь, — сказала она.

Все в городе знали, что люди Риндфлайша ушли, разошлись в разные стороны. Все уже знали. И мать знала. Она подумала, что из-за этой осады у нее так мало осталось съестных припасов, и огорчилась. И стала думать, как бы все же повкуснее накормить Андреаса. Но уйти на кухню она не успела.

Он быстро поднялся с постели, одеваться не стал, и начал быстро ходить по комнате. Внезапно и как-то странно останавливался у стены. Мать подходила к нему, брала за руку, осторожно отводила от стены и вела к постели. Но он высвобождался молча и снова принимался ходить по комнате. Затем легко и быстро лег на пол навзничь у кровати, раскинул руки и проговорил громко:

— Я — Распятый!..

Слово «Распятый» он произнес с такой мукой и высотой; и мать поняла, кем он себя полагает. Она смотрела на сына растерянно, тревожно, и словно бы и не изумлялась. И то, что она не изумлялась, было странно в ней.

Андреас тотчас встал с пола, быстро подошел к незанавешенному окну и сильно ударил обеими ладонями по стеклу. Мать поспешно обняла его за пояс и отвела от окна. Так они стояли посреди комнаты. Неподалеку от окна к стене был прикреплен подсвечник с двумя свечами, их маленькое пламя сильно колыхнулось.

Вдруг Андреас резко вырвался, бросился к двери, которая вела на лестницу. Дверь была заперта. Андреас бился о дверь лицом и руками, ударялся лбом. И все молча, ни слова, ни вскрика.

И мать не закричала; только из последних старческих сил пыталась оттащить его от двери, отчаянно обхватывая за пояс.

Наконец ей это удалось. Она прижала его к себе, совсем судорожно обняв за пояс и чувствуя больно, как его сердце учащенно бьется у самых ее глаз. Она почувствовала, что он немного расслабился, чуть успокоился, и отпустила его. На лице его были кровавые ссадины и синяки.

— Мама, помоги мне, — произнес он тихо.

Он теперь сознавал, что он болен, что ему плохо от болезни. Он осознанно просил о помощи. И у матери сердце зашлось от этой мучительной жалости к нему.

Она повела его к постели, он шел послушно. Она усадила его и сидела рядом с ним, обнимая его. Она пыталась собраться с мыслями и понять, что же ей сейчас делать, как помочь ему. Но какое-то жуткое ощущение страшной бездны их с сыном одиночества, почти одичалости, отделяло ее от людей. Это ощущение словно бы сковывало и притупляло все ее мысли и чувства. Она пыталась стряхнуть, оттолкнуть обеими, выставленными вперед ладонями это ощущение; но ощущение наваливалось, обволакивало…

— Нет, нет, нет, — громко произнесла мать. — Я помогу тебе, Андреас, я сейчас помогу тебе.

Она снова обняла его и после снова отпустила. Он, казалось, пришел в себя совсем. Она заметила, как поморщился он осознанно от боли, ссадины и синяки болели. И ей стало больно от его боли. И ее лицо сморщилось и она едва сдерживала слезы. Он приподнял руки, прижал ладони к вискам, уронил руки на колени.

— Мама, — заговорил он, и произнес слова с болью, — мама, я обидел ее. Она совсем одна. Мои глаза так похожи на ее глаза!..

И вдруг его голос переменился.

— Мама, ты видишь? — напряженно спросил он.

Но она не видела того, что видел он.

Он видел на стене, над свечами, темное существо; оно как-то прилепилось к стене тонко-когтистыми лапами. Хвост был длинный, как у крысы, голый; туловище звериное; гладкая шерсть короткая светлая сияла в полутьме, золотилась волосками. Но голова, голова была женщины, ее голова, наложницы фараона, госпожи Амины-Алибы. Голова богини, чей знак — знак разомкнутой нечистоты. И глаза были длинные с большими круглыми зрачками, страшно манящие и бессмысленные; глаза колдовской козы, волшебной коровы, зверя-кормилицы. Такое существо он видел прежде в книгах на рисунках. Оно было описано в книгах, там оно называлось: сфинкс…

Он повернулся к матери, посмотрел на нее и вдруг у него вырвалось странно-задумчивое:

— Мама, а ты не дьявол?

И мать поняла с ужасом, что вместо нее он видит что-то ужасное.

Нет, она одна не сможет ему помочь… Она вспомнила ярко, что он спаситель города. И разве этим спасением города не обрел он право на эту помощь людскую?..

— Потерпи еще немного, Андреас! Я помогу тебе. Я приведу людей. Ты спасешься. Потерпи, подожди… Нет, идем со мной!..

— Я подожду, — проговорил он обессилено, не глядя на нее, и закрыл лицо ладонями.

И она пошла быстро… звать людей…

Когда он посмотрел на мать… и вдруг увидел в сумраке, что у матери лицо обезьяны… вместо человеческого лица сделалось лицо обезьяны… лицо зверя… Он видел обезьян в книгах на рисунках, знал из книг… Он знал, что обезьяна — это игра; обезьяна — таинственное пересечение, сопряжение Искусства и Природы… Искусство — «обезьяна Природы», simia naturae?..

Но внезапное в сумраке лицо обезьяны вместо лица матери… И он знал, что это все равно его мать, даже с таким лицом!.. Ужас… не мог вскрикнуть… Как вырвался тот жуткий вопрос, почему — не помнил. Но сам вопрос — помнил… Решился снова посмотреть на мать… С облегчением увидел, что у нее прежнее человеческое лицо… Вздохнул… Почувствовал себя таким разбитым… Что-то говорила мать… он что-то ответил ей, закрыл лицо ладонями, пригнул голову… Успокаивался… Уцепился за это слово: «Искусство». Это слово, это понятие вызвало мысль о Сафии, о ее коврах… Стал думать об этом. Ровное течение мыслей успокаивало…

Отнял от лица ладони и поднял голову…

Он был один в комнате. Не было спасения, избавления. Он знал, что матери нет… Сфинкс — бес — повиснув в темном воздухе комнаты, странно женски подперев ладонями подбородок (и руки были, и были женские); улыбался смутной улыбкой. Было страшно от этого тихого парения. Андреас вдруг увидел глаза Сафии; это были его, Андреаса, глаза. Слава Господу, они не принадлежали сфинксу, не были на бесовском лице, были сами по себе… Но ужас удушающий был сильнее желания жить, уцелеть… Смерть — конец — освобождение — лететь… Лететь, лететь — сердце было стесненное в груди от этого нарастающего желания… Лететь, лететь, лететь… Андреас бросился в свою комнату… Существо-сфинкс легко перелетело следом… колебание воздуха в темноте… Ужас… гналось…