Пушкин в жизни - Викентий Вересаев

Полдень (28-го). Арендт сейчас был. Была урина, но надежды нет, хотя и есть облегчение страданиям. – Я опять входил к нему: он страдает, повторяя: «Боже мой, боже мой! что это!», сжимает кулаки в конвульсии. – Арендт думает, что это не протянется до вечера, а ему должно верить: он видел смерть в 34-х битвах.

А. И. Тургенев – неизвестному, 1837 г. П-н и его совр-ки, VI, 54.

Около полудня дали ему несколько капель опия, что принял он с жадностью и успокоился. Перед этим принимал он extr. hyoscyami с. calomel., без всякого видимого облегчения.

В. И. Даль. Ход болезни П-на. Щеголев, 206.

К полудню (28-го) Пушкину сделалось легче, он несколько развеселился и был в духе. Около часу приехал д-р Даль. Пушкин просил его войти, и, встречая его, сказал:

– Мне приятно вас видеть не только как врача, но и как родного мне человека по общему нашему литературному ремеслу.

Он разговаривал с Далем и шутил.

A. Аммосов, 34.

По возвращении моем в 12 час (дня), мне казалось, что больной стал спокойнее. Руки его были теплее и пульс явственнее. Он охотно брал лекарства, заботливо спрашивал о жене и о детях. Я нашел у него д-ра Даля. Пробыв у больного до 4 часов, я снова его оставил на попечение д-ра Даля.

И. Т. Спасский. Щеголев, 199.

(Около 2 час. дня 28 янв.). У Пушкина нашел я толпу в зале и передней, – страх ожидания пробегал шепотом по бледным лицам. – Гг. Арендт и Спасский пожимали плечами. Я подошел к болящему, – он подал мне руку, улыбнулся и сказал:

– Плохо, брат!

Я присел к одру смерти – и не отходил до конца страстных суток. В первый раз Пушкин сказал мне ты. Я отвечал ему также – и побратался с ним за сутки до смерти его, уже не для здешнего мира!

B. И. Даль. Записка. Щеголев, 200.

Пушкин просил сперва князя Вяземского, а потом княгиню Долгорукову на том основании, что женщины лучше умеют исполнить такого рода поручения: ехать к Дантесам и сказать им, что он прощает им. Княгиня, подъехав к подъезду, спросила, можно ли видеть г-жу Дантес одну, она прибежала из дома и бросилась в карету вся разряженная, с криком: «George est hors de danger (Жорж вне опасности)» Княгиня сказала ей, что она приехала по поручению Пушкина и что он не может жить. Тогда та начала плакать.

Ф. Г. Толь со слов княгини Е. А. Долгоруковой. Декабристы на поселении (из архива Якушкиных). Изд. М. и С. Сабашниковых. М., 1926, стр. 143.

Пушкин, умирая, просил княгиню Долгорукову съездить к Дантесу и сказать ему, что он простил ему. «Moi aussi je lui pardonne (я тоже ему прощаю)!» отвечал с нахальным смехом негодяй.

Ф. Г. Толь со слов княгини Е. А. Долгоруковой. Декабристы на поселении, 135.

2-й час (28-го). Пушкин тих. Арендт опять здесь; но без надежды. Пушкин сам себе прощупал пульс, махнул рукою и сказал:

– Смерть идет.

Приехала Ел. Мих. Хитрова и хочет видеть его, плачет и пеняет всем; но он не мог видеть ее.

А. И. Тургенев – неизвестному. П-н и его совр-ки, VI, 54.

Два часа. Есть тень надежды, но только тень, т. е. нет совершенной невозможности спасения. Он тих и иногда забывается.

А. И. Тургенев – неизвестному. П-н и его совр-ки, VI, 54.

Весь день (28) Пушкин был довольно спокоен; он часто призывал к себе жену; но разговаривать много не мог, ему это было трудно. Он говорил, что чувствует, как слабеет.

A. Аммосов, 35.

К шести часам вечера 28-го болезнь приняла иной вид: пульс поднялся, ударял около 120, сделался жесток; оконечности согрелись: общая теплота тела возвысилась, беспокойство усилилось. Поставили 25 пиявок к животу; жар уменьшился, опухоль живота опала, пульс сделался ровнее и гораздо мягче, кожа показывала небольшую испарину. Это была минута надежды.

B. И. Даль. Ход болезни П-на. Щеголев, 206.

С обеда пульс был крайне мал, слаб и част, – после полудни стал он подыматься, а к шестому часу ударял не более 120 в минуту и стал полнее и тверже. В то же время начал показываться небольшой общий жар. Вследствие полученных от д-ра Арендта наставлений приставили мы с д-ром Спасским 25 пиявок и в то же время послали за Арендтом. Он приехал и одобрил распоряжение наше. Больной наш твердою рукой сам ловил и припускал себе пиявок и неохотно позволял нам около себя копаться. Пульс стал ровнее, реже и гораздо мягче; я ухватился, как утопленник, за соломенку, робким голосом провозгласил надежду и обманул было и себя, и других, – но не надолго. Пушкин заметил, что я был бодрее, взял меня за руку и спросил:

– Никого тут нет?

– Никого, – отвечал я.

– Даль, скажи же мне правду, скоро ли я умру?

– Мы за тебя надеемся, Пушкин, право надеемся!

Он пожал мне крепко руку и сказал:

– Ну, спасибо!

Но, по-видимому, он однажды только и обольстился моею надеждою: ни прежде, ни после этого он не верил ей.

В. И. Даль. Щеголев, 202.

Пушкин сам помогал ставить пиявки; смотрел, как они принимались, и приговаривал: «вот это хорошо, это прекрасно». Через несколько минут потом Пушкин, глубоко вздохнув, сказал:

– Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского[194], мне бы легче было умирать.

А. Аммосов, 35.

В течение вечера (28-го), как казалось, что Пушкину хотя едва-едва легче; какая-то слабая надежда рождалась в сердце более, нежели в уме; Арендт не надеялся и говорил, что спасение было бы чудом; он мало страдал, ибо ему помогали маслом.

А. И. Тургенев – А. И. Нефедьевой. П-н и его совр-ки, VI, 51.

Я возвратился к Пушкину около 7 часов вечера. Я нашел, что у него теплота в теле увеличилась, пульс сделался гораздо явственнее и боль в животе ощутительнее. Больной охотно соглашался на все предлагаемые ему пособия. Он часто требовал холодной воды, которую ему давали по чайным ложечкам, что весьма его освежало. Так как эту ночь предложил остаться при больном д-р Даль, то я оставил Пушкина около полуночи.

И. Т. Спасский. Щеголев, 199.

Эту ночь всю Даль просидел у его постели, а я, Вяземский и Виельгорский в ближней горнице.

В. А. Жуковский – С. Л. Пушкину. Щеголев, 184.

Вообще с начала до конца своих страданий (кроме двух или трех часов первой ночи, в которую они превзошли всякую меру человеческого терпения) он был удивительно тверд. «Я был в тридцати сражениях, – говорил доктор Арендт, – я видел много умирающих, но мало видел подобного».

В. А. Жуковский – С. Л. Пушкину. Щеголев, 177.

Арендт, который видел много смертей на веку своем и на полях сражений, и на болезненных одрах, отходил со слезами на глазах от постели его и говорил, что он никогда не видел ничего подобного, такого терпения при таких страданиях. Еще сказал и повторил несколько раз Арендт замечательное и прекрасное утешительное слово об этом несчастном приключении:

– Для Пушкина жаль, что он не был убит на месте, потому что мучения его невыразимы; но для чести жены его – это счастье, что он остался жив. Никому из нас, видя его, нельзя сомневаться в невинности ее и в любви, которую к ней Пушкин сохранил.

Эти слова в устах Арендта, который не имел никакой личной связи с Пушкиным и был при нем, как был бы он при каждом другом в том же положении, удивительно выразительны. Надобно знать Арендта, его рассеянность, его привычку к подобным сценам, чтобы понять всю силу его впечатления. Стало быть, видимое им было так убедительно, так поразительно и полно истины, что пробудило и его внимание и им овладело.

Кн. П. А. Вяземский – Д. В. Давыдову, 5 февраля 1837 г. Русс. Стар., 1875, т. XIV, стр. 93.

Посреди самых ужасных физических страданий (заставивших содрогнуться даже привычного к подобным сценам Арендта) Пушкин думал только о жене и о том, что она должна была чувствовать по его вине. В каждом промежутке между приступами мучительной боли он ее призывал, старался утешить, повторял, что считает ее неповинною в своей смерти и что никогда ни на одну минуту не лишал ее своего доверия и любви.

Кн. Е. Н. Мещерская-Карамзина. Я. Грот, 261.

Пушкин заставил всех присутствовавших сдружиться со смертью, так спокойно он ее ожидал, так твердо был уверен, что роковой час ударил. Плетнев говорил: «глядя на Пушкина, я в первый раз не боюсь смерти». Пушкин положительно отвергал утешение наше и на слова мои: «все мы надеемся, не отчаивайся и ты», отвечал:

– Нет; мне здесь не житье; я умру, да видно уж так и надо!

В ночь на 29-е он повторял несколько раз подобное; спрашивал, например: «который час» и на ответ мой продолжал отрывисто и с остановкою:

– Долго ли мне так мучиться! Пожалуйста, поскорей!

Почти всю ночь продержал он меня за руку, почасту просил ложечку водицы или крупинку льда и всегда при этом управлялся своеручно: брал стакан сам с ближней полки, тер себе виски льдом, сам снимал и накладывал себе на живот припарки, и всегда еще приговаривая: «вот и хорошо, и прекрасно!» Собственно от боли страдал он, по его словам, не столько, как от чрезмерной тоски.