La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет - Эльза Моранте

В эту минуту зверек, казавшийся немым, издал еле слышный хрюкающий звук. Узеппе обернулся, выдернув руку, и остановился на ступенях лестницы, чтобы взглянуть назад. Однако профессору достаточно было лишь небольшого усилия, чтобы тут же, подтолкнув малыша, направить его внутрь кабинета и закрыть дверь.

Лицо Узеппе начало дрожать, даже глаза. «Не хосю! не хосю!» — вдруг громко выкрикнул он, как человек, оказавшийся в неприемлемых для него обстоятельствах. В приступе гнева, с пылающим лицом он вдруг ударил профессора кулаком в живот. У Иды был сокрушенный вид. «Ничего, ничего. Издержки профессии, — сказал врач, невесело посмеиваясь, — сейчас примем меры…» — и по телефону спокойно вызвал медсестру, которая тут же появилась и поднесла к губам Узеппе ложку: «Выпей: вкусно, сладко». Она проделала это с вкрадчивыми, приятными манерами, которые считала неотразимыми. Однако Узеппе тут же, неистово размахивая руками и отталкивая все, что было перед ним, выплеснул содержимое ложки медсестре на грудь, запачкав ее белый халат.

Брякнувшись на пол, Узеппе стал кататься по нему, молотя воздух ногами, не подпуская ни профессора, ни медсестру, ни мать: он взбунтовался против целого света. Потом, успокаиваясь понемногу, он стал украдкой посматривать на дверь, ведущую в садик, как будто видел там что-то непонятное, и одновременно пытался разорвать на груди свою новую тенниску, подобно тому, как больные в беспамятстве срывают бинты с ран. Ида вспомнила, что то же самое он делал однажды ночью, летом, два года тому назад, в комнатке на улице Мастро Джорджо, когда его недуг только начинал давать о себе знать. Вдруг перед глазами матери предстала полная картина болезни ее сына в виде кровавой кавалькады, скачущей через годы и месяцы жизни Узеппе.

Она испугалась, что с малышом сейчас случится очередной тяжелый припадок. Вопреки всякой логике, ей очень не хотелось, чтобы врач стал его свидетелем. Сердце ее перевернулось: она вдруг поняла, что медицина не только не могла помочь Узеппе, но усугубляла его болезнь.

Ида вздохнула с облегчением, увидев, что малыш успокаивается. Он теперь казался даже робким, виноватым, как обвиняемый перед судьями, и покорно перенес весь последующий осмотр, однако упрямо молчал, не отвечая на вопросы профессора. Возможно, впрочем, что все его мысли были направлены к бесхвостому зверьку (правда, в дальнейшем он никогда никому ничего не говорил о нем).

Наконец, выйдя из кабинета, Ида с Узеппе оказались среди ожидающих своей очереди больных, стоящих в коридоре. Тут был светловолосый подросток с очень длинными руками и отвисшими губами, который беспрерывно что-то шептал. Старичок с красноватыми щеками, довольно чисто одетый, но с судорожно искаженным лицом, не переставал лихорадочно почесывать плечи, как будто на него напали какие-то отвратительные ненасытные насекомые. Из соседней комнаты вышел санитар, и через полуоткрытую дверь стало видно помещение с решетками на окнах, заставленное кроватями без одеял; на кроватях в странных позах лежали одетые люди. По проходу между кроватями быстро расхаживал взад и вперед мужчина с длинной бородой, без пиджака, смеясь, как пьяный, а потом вдруг начал раскачиваться. Через несколько минут Иду с Узеппе пригласили пройти за стеклянную дверь, выходящую на лестницу.

Лаборатория электроэнцефалография находилась в подземном этаже больницы. Кабинеты были оснащены сложной аппаратурой и освещались искусственным светом. Узеппе, войдя, не выказал ни любопытства, ни удивления. С равнодушной беззаботностью он позволил прикрепить электроды к головке. Глядя на него, можно было подумать, что когда-то раньше он уже проходил по этим подземным коридорам и знал, что никакие обследования ему не помогут.

Все же, по возвращении домой, Узеппе важно и таинственно сообщил привратнице: «Мне делали фотограмму». Та, впрочем, теперь была совсем глухой и ничего не поняла из его слов.

Через несколько дней Ида сходила к профессору за результатами осмотра.

Анализы и исследования не выявили ничего серьезного. Несмотря на худобу и маленький рост, у малыша не нашли ни болезней, ни последствий инфекционных заболеваний: никаких органических изменений. Что касается энцефалограммы, то она показалась Иде чем-то вроде неподдающегося дешифровке гадания: множество извилистых линий на длинных полосках бумаги. Профессор объяснил ей, что извилистость эта отражала деятельность живых клеток, если клетка умирала, линия становилась прямой.

Энцефалограмма сопровождалась кратким комментарием: «Без патологических изменений». Действительно, объяснил профессор, в мозгу малыша не найдено никаких специфических изменений. Энцефалограмма и другие анализы свидетельствовали о том, что Узеппе был здоров. Однако, добавил профессор, имея в виду анамнез, практическое значение таких результатов оставалось сомнительным, то есть относительным и временным. В подобных случаях невозможно поставить безошибочный диагноз и дать достоверный прогноз. Речь шла о синдроме с неясными причинами и непредсказуемым течением. На сегодняшний день медицина могла предложить только симптоматическое лечение (профессор выписал гарденал). Само собой разумеется, лечение должно быть систематическим и постоянным. За больным необходимо постоянное наблюдение…

Профессор снял очки и протирал их. В этот момент Иде показалось, что из ближнего больничного отделения донесся крик ребенка. Торопливо, слабым голосом Ида спросила, не могли ли быть причиной болезни наследственное предрасположение и преждевременные роды. «Не исключается», — ответил профессор ровным голосом, поигрывая очками, лежащими на столе, потом, подняв глаза и глядя прямо в лицо Иды, спросил: «А достаточно ли он ест?»

«Да! Да-а! Я… все лучшее!» — в смятении ответила Ида, как будто защищаясь от обвинения. «Конечно, во время войны трудности были у всех…» Она испугалась, что этим «у всех» оскорбила профессора, включив его в список голодных. Ей даже показалось, что в его взгляде просквозила ирония. Наверное, это было всего лишь особое выражение, свойственное близоруким, однако Ида испугалась… Теперь ей послышался женский крик из другого отделения больницы… Без очков лицо профессора казалось ей до неприличия голым, отвратительным и угрожающим. У нее зародилось подозрение, что в этих подземных коридорах среди лестниц и приборов под руководством профессора против ее Узеппе плетется заговор! На самом же деле сидящий перед ней человек был обыкновенным врачом. Он сообщил ей медицинские сведения с должной бесстрастностью (и, кроме того, благодаря рекомендации докторши, почти бесплатно). Но Ида увидела в нем враждебную ей Власть. Весь тот страх, который всегда внушал ей мир взрослых людей, воплотился в этой маске. Докторша с ее грубыми манерами (она обращалась с Идой как с полудурком) никогда не казалась ей по-настоящему взрослой, так же как тот доктор, который пощекотал ее однажды в детстве. Однако с сегодняшнего дня она стала бояться всех врачей. Слово «больной», которое профессор употребил, говоря об Узеппе, пронзило ее как ужасная клевета, которую она отвергала. Слово это гнало ее прочь из стен больницы. Она не хотела, чтобы Узеппе считали больным: он должен был быть таким же ребенком, как другие.

Однако Ида в тот же день сходила в аптеку за лекарством, выписанным профессором Маркьонни. Она спохватилась, что не спросила у него, можно ли было отпускать малыша гулять днем под присмотром овчарки… По правде говоря, для себя Ида уже ответила на этот вопрос. Один-единственный раз, наутро после приступа, она решилась закрыть на ключ входную дверь. Но уже со следующего дня Узеппе было разрешено выходить вместе с Красавицей.

Стоял апрель. Май, июнь, июль, август — целое огромное солнечное лето открывалось перед малышами, мальчиками, собаками, кошками. Узеппе должен был носиться и играть на улице, как другие дети, Ида не могла запереть его в четырех стенах (возможно, она слышала голос, неуловимый для уха, где-то внутри нее, который говорил, что малышу оставалось не так уж много?).

3

Теперь остается рассказать о весне — лете 1947 года, о прогулках Узеппе со своей подругой Красавицей по району Тестаччо и прилегающим к нему кварталам. Если бы не собака, Ида, разумеется, не разрешила бы малышу выходить одному на улицу: его слишком часто охватывало легкомысленное желание бежать, идти вперед, не зная куда. Он наверняка заблудился бы, если бы Красавица вовремя не останавливала его и не заставляла в урочный час возвращаться домой. Кроме того, малыша часто посещали внезапные страхи: движущаяся тень, шорох листвы заставляли его настораживаться и вздрагивать. К счастью, его беспокойный взгляд тут же упирался в морду Красавицы, карие глаза которой выражали радость по поводу хорошей погоды, а высунутый язык весело аплодировал весеннему воздуху.