На руинах империи - Брайан Стейвли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что бы ни случилось, сука должна сдохнуть.
Одной рукой держась за копейное древко, Гвенна навернула веревку на бедро выше колена – в один, два, пять оборотов, – заправила конец под последний виток и перенесла тяжесть тела на самодельное седло. Ветер прижимал ее к птичьей груди, вбивал в оперение и снова пытался сорвать, пока ей не удалось ухватиться за стержень пера. Стрежень этот был толщиной с молодую ветку, и, подтягиваясь на нем, она плотно прижалась к напряженным мышцам. А потом вытянула из ножен поясной нож и угрюмо взялась за работу.
Она не обманывала Джонона, говоря, что кеттрала не убить мечом, а тем более ножом, поцелуй его Кент. С другой стороны, она подразумевала птицу, действующую клювом и когтями, которая налетала, отворачивала, заходила на новый круг. За всю историю Гнезда – за всю историю Кентом драного мира – не нашлось безумца, подвесившего бы себя птице на грудь.
Клинок был длиной не больше ее ладони – не достал бы до жизненно важных органов, но ей этого и не требовалось. Первый надрез рассек кожу, от второго разошелся толстый слой желтоватого жира. Третий добрался до мышцы. Она длинными ударами полосовала напряженные волокна, углубляя и углубляя рану, пока, вся залитая кровью, не ушла по локоть в грудь птицы.
Кеттрал вскрикивал при каждом ударе, пытался дотянуться клювом. Он почти доставал – так близко, что справа от себя она видела изгиб теребившего перья клюва и огромный, полный ярости черный глаз, – но Гвенна висела чуть выше, чуть ближе к боку, там, куда птице было не дотянуться. И вот кеттрал понемногу, поначалу совсем неприметно, стал слабеть. Что ни говори, мышцы – просто веревки, свитые из мяса. Подрежь их – они ослабнут. Продолжай резать – они лопнут. А когда лопнут, Гвенна упадет – вдвоем с птицей рухнет на горный склон.
Кеттрал этого не сознавал, но древнее чувство, свойственное всем живым созданиям, подсказывало ему, что он ранен. Он понимал, что жалкое бесперое существо, прилепившееся к его груди, чем-то опасно и даже смертельно опасно; что ради самой жизни его надо стряхнуть, и вот он перестал набирать высоту, оставил попытки сбить ее клювом и круто пошел вниз.
Мир перевернулся. Гвенну отбросило назад, окровавленные перья выскользнули из рук, она сорвалась в пустоту, перевернулась, повисла на полузатянутой вокруг бедра петле. Желудок подкатил к горлу. Встречный ветер забил дыхание в глотку. В бедре что-то вывернулось или сломалось. Земля неслась на нее – скалы, лед, обломки валунов. В бешеном вращении взгляд чудом выхватил солдат: Чо Лу и Рабан спустились с обрыва и стояли у самой пещеры, разинув рты.
Потом ветер подхватил ее и развернул в другую сторону.
В нескольких шагах над землей птица широко раскинула крылья в попытке прервать падение, как делала, схватив горного барана или козерога. Петля туго стянулась на бедре, и еще, еще туже, потому что птица рвалась в небо, и Гвенна чувствовала, что нога отрывается от тела. А потом с треском, с каким отламывается в зимний мороз сосновая ветвь, крыло вывернулось за спину под неестественным, болезненным углом. Из разреза на груди птицы хлестнула кровь, и вот они, по-прежнему связанные веревкой, провалились на последние три шага до камня.
Гвенна успела прикрыть голову руками, и все равно падение ее оглушило. Сердце ударило полдесятка раз, прежде чем удалось сделать вдох. Перед глазами вращался узкий тоннель, накатывало беспамятство. Птица забилась, дернула петлю, и боль привела ее в чувство. Отчаянно, вслепую – как она умудрилась удержать нож? – Гвенна рубила веревку клинком, пока не лопнули пряди и бедро не выскользнуло из жуткой удавки.
Она усилием воли поднялась на колени.
В двух шагах от нее пытался встать кеттрал. Бессильно хлопало сломанное, с порванными мышцами, крыло. Птица взглянула на шевелящуюся женщину одним глазом, ударила клювом, не удержала равновесия и далеко промахнулась. Гвенна сделала неверный шаг, оскользнулась в крови, разбила колено, перекатилась на бок, едва не подвернулась под новый удар и оказалась против пропитавшихся кровью грудных перьев. Отыскав рану, она снова взялась за дело: рубила, колола, била клинком, врезаясь все глубже в тело вопящего и дергающегося существа, погружала руку едва ли не по плечо…
Ей не меньше всякой другой женщины двадцати четырех лет от роду доводилось убивать – домашнюю скотину, потом людей… много людей: ургулов, аннурцев, манджари, домбангцев. Одни того заслуживали, другие, пожалуй, нет. Убивать приходится, чтобы выполнить задание, и она научилась убивать. Но вот это – это было не задание. Никогда в жизни она не набрасывалась ни на кого в таком слепом бешенстве. Не думая и не рассуждая, до боли желая одного: чтобы это кончилось, она рубила, рубила, рубила; жир и клочья кожи летели в лицо, при каждом диком ударе плечо и грудь копьем пронзала боль, и она уже не знала, рвется крик из птичьего клюва или из ее горла, и когда кончик ножа нащупал наконец бьющееся ядро и все стало горячим и темным, она не знала, птичье сердце разорвалось под ножом или ее собственное.
34
В детстве Акйилу доводилось слушать вербовщиков, набиравших в квартале новобранцев для легионов. Все они сулили одно и то же: еду и одежду, несколько монет в месяц и шанс выбраться из провонявших дерьмом переулков между каналами. Само по себе предложение звучало заманчиво, но в толпе всегда находился кто-то, чтобы напомнить: платить за красивый мундир и блестящий щит часто приходится кровавой и жестокой смертью. На это возражение у вербовщиков был готов ответ: «Все смертны. И смерть бывает жалкой, а часто и мучительной. А вот легионеры умирают славной смертью, гордой смертью, защищая свою землю и семью. Такая смерть почетна».
Акйил всегда считал это чушью. Правда, он и на сотню миль не подходил к полям сражений, зато насмотрелся, что может натворить ржавый нож у человека в животе, и уж никак не верил, что в нарядном мундире легче умирать. Нет, мысль о хорошей смерти казалась ему гнилой в корне. С другой стороны, он всей душой верил, что плохие смерти бывают очень разной степени – от огорчительных до совершенно мерзких.
И хуже нет, если тебя заедят насмерть десяток пятисотфунтовых боровов-мясоедов.
– Андраза первым, – сказал Капитан, добродушно
