Размышления о жизни и счастье - Юрий Зверев

Особенно меня интересовала судьба Хвоста. В этом человеке была необъяснимая притягательность. Я знал, что Хвост родился на Урале, как и я, а к землякам всегда тянет. Он был моложе на пять лет, но захватил скудное послевоенное время. Уральского мальчишку я представлял по своим сверстникам — голодным, отчаянным и малограмотным. Нередко эта переферийность остаётся на всю жизнь. В поведении Хвоста многое соответствовало этим представлениям. Ему всегда было безразлично, что о нём подумают окружающие, не занимало, во что он одет, он не задумывался над сказанным. Он прошёл всё, что выпадает на долю русского хиппи. Он, не задумываясь, уничтожал свой организм всем, чем только можно. И в то же время в нём ощущался внутренниё аристократизм. Возможно, сказывалось влияние деда — профессора, может быть отца, который в детстве разговаривал с ним по-английски. Но неистребимое бродяжничество не стирало его богатейшей эрудиции и творческой одарённости. Он был мягок и добр, к нему тянуло людей, его любили дети. Хвост долго не соглашался рассказать о жизни, ссылаясь то на занятость, то на то, что "сейчас не в форме". Мы виделись каждый год, он подарил мне свою книжку стихов, написал два моих портрета и свой автопортрет, но только через четыре года после первой встречи мне удалось, вытащить из него связный рассказ о себе. Вот запись этой беседы:

14 августа 1995 г.

На днях поговорил-таки с Хвостом. Вообще, он не слишком разговорчив, особенно трезвый. Но, так или иначе, кое-что о нём я сумел узнать.

Его дед Василий Васильевич Хвостенко, горный инженер по образованию и певец по призванию, эмигрировал из Петербурга в 1917 году. Он стал довольно известным исполнителем, ездил с концертами по Европе, выступал в Америке. Его жена Евгения Абрамовна, левая эсерка, была увлечена революционными идеями. Советскую власть она люто ненавидела. Несколько лет семья жила в Англии, но дед, наслушавшись коминтерновской пропаганды, решил вернуться в Россию. В то время приглашали специалистов из-за границы, так как на сталинских стройках своих инженеров не хватало. Однако вернуться в Петербург им не разрешили. Семью поселили в Свердловске, где он стал преподавать горное дело. У Василия Васильевича было два сына и дочь. Но прожить в России профессору суждено было лишь два года. В 1937 году по стандартному для тех времён обвинению в связях с иностранной разведкой он был расстрелян.

При жизни Василий Васильевич постарался дать детям хорошее образование. Его сын Лев, отец Алексея, окончил университет, знал языки. В Свердловске он стал преподавать литературу.

Там 14 ноября 1940 года и родился Алексей Львович Хвостенко, по прилепившейся к нему навечно кличке — Хвост. Так он и подписывает свои работы. После посмертной реабилитации деда семье, наконец, разрешили переехать в Ленинград. Однако жена Льва Васильевича оставила его, и отец с сыном поселились в коммунальной квартире на Греческом проспекте. Отец стал заниматься переводами и преподавать иностранные языки. Он работал завучем в языковой школе № 213. Мать Алексея, одна из бывших учениц отца, была моложе его на пять лет. Лёшу она родила в восемнадцать.

Алексей учился в школе отца, но прилежностью не отличался. Вместе с ним в школе учились Кузминский и Битов. Хвост занимался лишь тем, что ему было интересно. Он увлекался искусством барокко 17 века и стихами русских поэтов, предшественников Пушкина. Однако самым желанным занятием было для него "ничегонеделание" и треньканье на гитаре. Шутливые стихи получались у него сами собой, серьёзного значения он им не придавал. Он пел их в разных компаниях и они постепенно приобретали популярность.

В конце пятидесятых годов интеллектуальная жизнь Ленинграда оживилась. Из тюрем по реабилитации стал возвращаться цвет старой образованной интеллигенции. В школе стал преподавать отсидевший 20 лет Иван Алексеевич Лихачёв, один из участников группы обериутов.

У отца Лёши была прекрасная библиотека. Он постоянно разыскивал в букинистических лавках литературу 20-х — 30-х годов. Любознательный сын, вместо приготовления уроков, читал Ахматову, Цветаеву, Бальмонта, Белого и Розанова. Бабку Леши, Евгению Абрамовну, в тридцатые годы почему-то не тронули, и теперь она разжигала во внуке ненависть и презрение к советскому режиму. Она по-прежнему ненавидела большевизм и в общении с родными не скрывала этого.

В шестидесятые годы через щели в "железном занавесе" стали проникать в союз книги Камю, Сартра, Хайдеггера. Студенты творческих вузов взахлёб листали маленькие книжечки с работами Миро, Брака, Сальвадора Дали и умопомрачительного матерщинника и эротомана Генри Мура.

Кроме западной печатной литературы, в стране стал распространяться самиздат. Как ни старалось КГБ с этим бороться, засылая во все молодёжные организации стукачей, студенты читали и переписывали запрещённую литературу. Группа поэтов и художников, включая Иосифа Бродского, собирались обычно в комнате у Хвоста на Греческом проспекте. Тут были завсегдатаями Евгений Рейн, Найман, Обушев, Умфельд, Марамзин. Читал свои зауми Борис Понизовской, впоследствии режиссер театра "Да — Нет", читал стихи Евгений Мехнов. В группе царил дух активного протеста — читали обериутов, футуристов, обожали Хлебникова и Заболотского. По сути дела, в то время это были самые талантливые и образованные в области литературы люди, хотя и не все они учились в вузах.

Хрущёвскую оттепель поначалу ребята восприняли, как подлинную свободу от запретов и цензуры, но вскоре стали убеждаться, что в стране мало что изменилось. Почти все они что-то писали, Хвост ходил в поэтах, как и Бродский.

4 мая 1961 года вышел "Указ об усилении борьбы с лицами, уклоняющимися от общественно полезного труда". Творческая деятельность, если человек не получал официальной зарплаты, за общественно полезный труд не признавалась. Поэты и художники вынуждены были устраиваться на работу вЖЭКи. Неофициальное искусство перекочевало из районных клубов в кочегарки и дворницкие.

В первый раз Хвостенко судили 1963 году за тунеядство. Его друзья почти все не работали — одни из принципиальных соображений, другие по обстоятельствам. Песни, которые они сочиняли, очень точно отражали их весёлое "пофигистское" отношение к идеологической трескотне.

Пускай работает рабочийИ не рабочий, если хочет,Пускай работает, кто хочет,А я работать не хочу.

Хочу лежать с любимой рядом,Всегда лежать с любимой рядом,И день, и ночь — с любимой рядомА на войну я не хочу.

Пускай воюют пацифисты,Пускай стреляют в них буддисты,Пускай считают каждый выстрел,А мне на это наплевать.

Суд над Хвостом был закрытым. Перед зданием суда молодые поэты взбунтовались. Громче всех кричал Бродский: "Как можно судить поэта?! — возмущался он, — мы что, живём при самодержавии? Вспомните Лермонтова, Пушкина… Совесть у наших судей есть, я спрашиваю?" За подсудимого неожиданно заступился участковый милиционер, поэтому дело закончилось благополучно. Неофициально Хвоста присудили к странному наказанию — к поступлению в Университет. И Алексей поступил, но не проучился там и двух лет. Он не изменил своего образа жизни, а от приводов в милицию боевой дух его только укреплялся. Печать разразилась травлей на "тунеядцев", науськивая на них общественность. Вот название некоторых газетных статей: "Окололитературный трутень", "Благослови, Васисуалий" и так далее.

Нельзя сказать, что Хвост вообще не устраивался на работу. Под давлением милиции он поработал в БДТ художником по рекламе, рабочим зоопарка, некоторое время подвизался в доме слепых. Однажды он даже уехал "на заработки" в Салехард, но все заработанные деньги остались в местном ресторане, где молодые "труженики Севера" устраивали шумные попойки.

После возвращения в Ленинград весёлые концерты "психоделического рока", как их стали называть, продолжались. Вскоре Алексея снова арестовали. Врачи провели судебную экспертизу и с диагнозом "параноидальная форма шизофрении, бред творчества" его отправили в психушку. Инициатива подобных действий исходила от Хрущёва. Он на каком-то совещании заявил: "У нас инакомыслящих нет, есть только сумасшедшие". Этого было достаточно, чтобы упрятать половину протестантов в сумасшедшие дома.

Полгода Хвоста кололи инсулином, закатывая ему лошадиные дозы. Считалось, что его заодно лечат от наркомании. На отделении он встретил и своего друга, художника Юрия Галецкого. Они вместе даже сочинили новогодний сценарий, который был отвергнут главным врачом по причине "необаятельной" роли Снегурочки.

После больницы он пытался учиться в Театральном институте, ходил на курсы рисунка в Академию художеств. Он по-прежнему писал стихи и вполне прилично играл на гитаре.