Сигрид Унсет. Королева слова - Сигрун Слапгард

До начала новой войны она не дожила каких-то несколько дней. Узнав о войне, Сигрид Унсет, как истинная дочь своей матери, сказала сестре: «Слава Богу, наша мать не дожила до этого дня!» Ведь Шарлотта до конца жизни рассказывала, как она еще маленькой девятилетней девочкой ложилась на землю, чтобы услышать отзвуки пушечной канонады у Дюббеля в 1864 году, когда немцы напали на Данию[673].

Если Бьеркебек опустел без Моссе, то теперь, после смерти матери, и Осло стал другим. Приезжая в Осло, она всегда навещала свою мать, которая очень радовалась конфетам и цветам. И сама Сигрид Унсет, и окружающие часто называли ее дочерью своего отца. Возможно, потому что как автор исторических романов Сигрид отдала дань уважения профессии отца — Ингвальда Унсета. Но она не отрицала, что и с матерью у них было немало общего[674]. Часто в героинях ее новелл и романов угадываются черты ее матери. Овдовев, Шарлотта вызывала восхищение, поскольку умудрялась, несмотря на скромный достаток, всегда содержать дом в порядке и чистоте. Такова и героиня романа «Весна» — Роза Вегнер. «Тебе, скорее всего, понравится эта книга, мама», — эти слова она адресовала матери, подарив ей авторский экземпляр первого издания.

Позже, осенью того же года, умер собрат по перу, которого она ценила выше всех: Улав Дун. Они дебютировали почти одновременно, в один год. И на протяжении многих лет она не уставала повторять, что он достойный претендент на Нобелевскую премию. Всякий раз, как они с матерью беседовали о литературе, она называла его величайшим писателем Норвегии.

— Ты не можешь говорить так, Сигрид, пока жив Гамсун! — возражала ее больная мать.

— Вот именно что могу, — парировала дочь.

Сигрид Унсет нисколько не сомневалась, что Улаву Дуну давно следовало бы присудить Нобелевскую премию по литературе. Дун был очень популярен в Германии, но занял достойную уважения позицию — по отношению и к нацизму, и к делу Осецкого. Возможно, Дуну даже в каком-то смысле повезло — ему не довелось пережить времена, когда все, что он любил и перед чем благоговел, было «осквернено и разлетелось вдребезги от ударов кнута, свист которого снова разносится над миром». Таков был пафос ее речи на церемонии прощания с «певцом Трёнделага».

— Как горько сознавать, что он умолк, что он — такой великий гений, оставил нас, несчастных сирот, на этой земле. В наши жестокие времена его творчество призывало к милосердию и сочувствию, утешало сердца человеческие…

Потом она опустила на гроб венок с надписью «Величайшему писателю Норвегии».

В этом году Сигрид Унсет ждала еще одна утрата. Регина Нурманн тоже покинула ее: «В своем искусстве она воплотила весь Нурланн — северян, уединенно живущих в бедных рыбацких поселках и в больших усадьбах у моря, приморских и горных саамов. Она радушно принимала их у себя — и живых, и мертвых: отцов, похороненных на кладбище и сгинувших в море, драугов, троллей, привидений, ангелов и святых, Петтера Дасса и Мейска{94}, животных, обитавших на суше и в море, березу с зеленого склона, дикий горошек, растущий на песчаном склоне».

Регина жила на улице Стенсгатен, и Сигрид Унсет, навещая свою гостеприимную подругу, всегда с удовольствием прогуливалась по улице своего детства.

«Она щедро делилась с нами дружелюбием, остроумием и добрым юмором. Сидя за ее столом, вкушая пищу из ее рук и вино из ее кубка, мы согревались, и радовались, и понимали, что она сполна испытала, насколько опасно человеку обитать там, где не хватает доброты и радости»[675].

Все лето Унсет провела за чтением рукописи и корректур «Мадам Дортеи». «Да, я снова принялась за роман, который начала несколько лет назад, — делилась она с Кнопфом. — Но многое отвлекало меня, например поездка в Швецию». Впрочем, это даже пошло на пользу — готовясь к лекциям, она перечитала многое из того, что написала со времен поездки в Северную Норвегию, и первые черновики семейного романа о жизни XVIII века: «Однажды я не знала, что бы такое почитать. И тогда я вытащила старые рукописи, перечитала их и начала переписывать. И внезапно я почувствовала, что начала писать новую книгу»[676]. Она признавалась, что надеется завершить роман до Рождества. Конечно, смерть Моссе и матери потребовала от нее колоссальных эмоциональных затрат. К тому же она очень переживала за судьбы Европы: «Будущее кажется все более и более угрожающим»[677].

К осени главы романа уже приобрели вполне конкретную форму. Основой книги должны были стать биографии ее предков, «но персонажи романа вели себя по-своему, а вовсе не так, как их прототипы»[678].

Все началось с того, что ее старая тетя Сигне рассказала о своем отце и прадеде, портрет которого висел в раме под стеклом в старой усадьбе в Калуннборге. Портреты Вильгельма Адольфа Ворсё и Леопольдины Шарлотты Ворсё маленькая Сигрид использовала в качестве моделей для фигурок своего кукольного театра, а теперь они стали прототипами героев ее нового романа. Вильгельм Адольф вырос в Норвегии, его отец был управляющим на чугунолитейном заводе неподалеку от Ларвика. А сам он стал приходским священником в Ютландии — этот приход в районе Виборга она посетила во время одной из своих поездок в Данию более пятнадцати лет назад.

Унсет пыталась восстановить историю жизни нурланнских родственников и во время поездки в Шотландию. А роман она начала с описания детства своего прадеда близ Ларвика. Затем пути персонажей разошлись. Сейчас ей казалось, что она вернулась в старые добрые времена. Она часто избегала встреч с кем бы то ни было, никому не дозволялось отвлекать ее от работы.

В издательстве с нетерпением ждали окончания работы над рукописью. Вильям Нюгор с огромным энтузиазмом прочитал рукопись и заявил, что со времен трилогии о Кристин «Мадам Дортея» — самая гениальная книга Унсет. Главный редактор издательства Бюгге взялся за редактуру — ему предстоял нелегкий труд, поскольку он так и не осмелился потревожить небожительницу. Он обратился за помощью к адвокату Му, предварительно составив список своих замечаний, суть которых в основном сводилась к правописанию. В романе не использовалась ни норма 1917 года, ни более поздние правила. В ответ ему было сказано, что писательница намеренно «употребляла некоторые датские слова и выражения, чтобы сохранить колорит эпохи»[679].

— Вообще-то я намеревалась написать роман из истории нашей семьи, — объясняла она своим датским родственникам, — но когда я начала писать, все изменилось, без изменения остались разве что пара имен.