Черные люди - Всеволод Иванов

— Чей караван-от?

— Московского именитого гостя Шорина Василья Григорьича. Рыбу для царя да патриарха в Астрахань закупать плывет, а туды — товары да ружье…

Ахнул Иванов, вскочил, скамья опрокинулась на песок.

— Батька! Он! Шорин Васька! Ах, супостат! И с Соляного бунта с Красной площади ушел, и с Медного из Коломенского сбежал Шорин-от… Василей! Везет, знаю, он в Астрахань и в Царицын и порох, и свинец, и ружье… и хлеб… Господи! Атаман, забирай…

— Где караван? — спокойно спросил Разин у ертаульных.

— С Саратова уже сплыл.

— С зарей идем на Волгу! — встал атаман из-за стола. — Людей подымать! — распорядился он. — Плывем по Камышинке. Колеса побрать под челны. Може, объезжать придется…

И только просветлело, ударили тулумбасы.

— Подымайся, товарищи!

Вот и Успенье прошло, хлеба дожинаются, третий Спас — на всякий плод разрешенье. В Коломенском по прохладному ветру носится паутина, богородицына пряжа, осины стоят красные, клены алые, березы желтые. Меньше стучат топоры — короток день, да и дворец уже поднял Семен Петров. Разойдутся скоро плотнички по деревням за светлой лучиной зиму зимовать, а начинают уже в Коломенском дворце другие мастера работать: кузнечное, столярное да резное дело — дворец украшать…

Прошел Покров, над землей, покрытой палым листом, снег запорхал, сквозь черные узоры голых дерев виден новый царский чудесный дворец. Не слышно боле и топоров, только снегири посвистывают в зеленых елочках, из дворца несутся песни да стихиры — народ в покоях работает, окна, двери ладят.

В Коломенском дворце по зиме покои натоплены жарко, дух в них смоляной, душистый, оконницы стеклянные, светло, зимнее солнце светит мило; пахнет свежим деревом да стружкой, насвистывают рубанки, потюкивают молотки по долотам, пилы звенят…

По всей земле летом искали царские воеводы резчиков, мастеров искусных, собраны они теперь в селе Коломенском. Работает в красной рубахе без пояса — ворот расстегнут, волоса да борода в стружке ремешком подвязаны — столяр первых статей Клим Михайлов, что работал на службе без крепости[166] у князя Куракина Геннадия Семеныча, а после у патриарха Никона работал восемь лет, в Воскресенском патриаршьем монастыре. Да ученик у него, у Климки, Федька Микулаев, крестьянский сын, тоже столяр знатный, мальчонкой пришел в Москву, бродил меж двор Христовым именем, а теперь в большие мастера глядит… Да еще монах, стрелец Арсений, резчик искусный, да Давыд-резчик, тоже монах в смирной одеже, да еще мастеров без счету…

Над Кремлем брюхами висят низкие тучи, Иван Великий золотой шапкой чуть их не порет, снег валит, оконницы залепляет. В Передней палате сумеречно, день, а свечи горят в круглом паникадиле. Бояре по лавкам сидят, бороды уставили — шу-шу-шу, да и то негромко: ждут думы — царь, слышно, тоже сумеречен.

Только недавно начал гонять почту на запад дошлый немец Яган фон Сведен, скачут почтовые тройки с бубенцами на Ригу да на Варшаву, да обратно на Москву, кони лихие, почтари в кафтанах ладных, серых, на грудях нашит красного сукна орел.

Та почта и привезла грамоту из Польши, пишет Ордын-Нащокин, что-де круль польский Ян-Казимир собрал в Варшаве сейм, где объявил так: «Поляки! Пришел конец моему царствованию. Устал я от кровавых войн и от сеймов… Устал я от двадцатилетнего царствования и возвращаю государству корону мою. Отныне я простой гражданин, надеюсь, что Речь Посполитая будет счастлива, избрав себе нового короля!»

Читает письмо государь, ушел в него с головой, сердце забилось. Вот, подходит заветное время, исполнение давних замыслов… Новый король в Польше!

А дальше такое пишет Афанасий Лаврентьич, что государь взволновался, дрожит, пухлым кулаком бьет по столу…

«Скоро соберется в Варшаве сейм избрать нового короля, наедет много претендентов, приедет даже Христина, что в Швеции правила… Не ведаю только, нужно ли слать посольство из Москвы хлопотать в пользу царевича Алексея Алексеевича?»

Вот как пишет Ордын-Нащокин! Вот условия, на- которые придется пойти, ежели добиваться такого избрания:

«Царевич Алексей Алексеевич может быть избран польским королем, только если перейдет в католическую веру и признает унию».

Качает головой царь — куда там! Сколько бунтов идет по Московской земле из-за веры! Кто же признает папу римского?

«Царь предварительно должен освободить и вернуть Польше полностью все земли, занятые московскими войсками в последней войне.

Варшава и Москва должны быть в вечном союзе против всех возможных врагов каждой из них.

Царь должен сделать добрый подарок польским войскам— коронному да литовскому — в триста тысяч злотых.

Царь должен заплатить долги уходящего короля Яна-Казимира…»

Нужно будет оплатить и помощь при избрании царевича Алексея Алексеевича на польский трон — крупно заплатить архиепископам, епископам и воеводам киевскому, черниговскому, иновроцловскому, гетманам, коронному и литовскому, маршалкам, урядникам, чтоб их задобрить.

«Государь, надо еще помнить, что шведский король и курфюрст Бранденбургский заключили союз против выбора московита на польский трон, их поддерживает французский король, — писал Ордын-Нащокин. — Поэтому тебе, государь, надо быть готовым к тому, чтобы воевать за польскую корону, и сразу же поставить две сильных рати — в Лифляндии и у Киева, на правом берегу Днепра…»

Никон обещал победы над Польшей своими виденьями и, когда все пропало, забунтовал, сбежал. А теперь и Ордын-Нащокин, едкий, ехидный, с реденькой своей бороденкой, тоже проваливается со своими обещаньями. Пишет он чего яснее:

«Государь, тебе на сейм тот ехать нечего. Все равно поляки вечного мира не заключат, нашего царевича они себе не выберут… Будет только поруха старому договору, вот и все… Другие перекупят польскую корону, как товар на торгу…»

Гневом кипел царь. «Царския большия печати и государственных великих посольских дел оберегатель! Соболья шуба в двести рублей… В бояре пожалован! А! Ваньку Брюховецкого мы тоже в бояре пожаловали— гетман-де всея Украины… А он московских наших воевод перебил. Ладно, что его самого Дорошенко да старшина палками заколотили. А и Дорошенко тоже жаловать не приходится: просится под турского султана руку для обереженья его от московского царя… Гетман! Твари! Измена везде…»

И, бросив письмо на стол, Алексей покосился на дверь в Переднюю — там было все тихо. Посмотрел на медное кольцо, где вертелся зеленый попугай, — пусто было кольцо: задушил попугая царский кот Тимошка. Кота удавили по царскому указу, а все равно попугая-птицы нету, утехи нету…

В туманной досадке своей стал перебирать царь бумаги на столе — так одна, ей-богу, хуже другой.

Попалась челобитная от пленных русских — просят выкупить их из рабства… А на обороте свитка рукою дьяка писана справка:

«А у Бухарского царя в рабах русских пленных с сто пятьдесят мужского да женского полу. А у всех бухарских чинов по городам и улусам и деревням врозни и сметить пленных невозможно.

А у хивинцев у хана при дворе пятьдесят русских рабов, а сказывал пленный Пазухин Борис — полками их гоняют— человек по двести и больше…»

Все тяжелее державное бремя… Что делать с пленными? Выкупать? Серебра-то нет! Да и дорога туда закрыта Хвалынским морем, на нем — Разин Степан.

И опять свиток развивает царь — расспросные речи:

«Да слышал еще пленный тот разинец, Степан, сын боярский, Ценин, что ране служил рейтарскую службу, от иноземца в Дербенте, что вор Разин с казаками ныне в Гиляни, в стругах, у берега стоят. И били-де они шаху челом, обещалися ему служить и что-де шах их принял и учинил им вопчий корм по двести рублев на день, и они-де, казаки, просят у шаха места — поставить бы им городок. А всего их у Степана человек более 2000».

Кладет царь помету: отписать наспех шаху, что-де казаки Разина воры, веры им он бы не давал.

Написал, поник царь головой. Сердце щемит, в груди тяжко. К снегу, что ли? Каждый день столько вопросов, а как на них ответить? Сейчас сойдутся бояре на думу — нужно сказать им о Польше… И о пленных, и о Разине. И о Дорошенке. «Царь указал, а бояре приговорили» — эдак выносится решенье. А чего укажешь? Советников-то все меньше…

В Передней шум, голоса. Дверь открылась, на пороге Матвеев, серьезный, бледный. Царь поднялся в кресле.

— Беда, государь, — сказал Матвеев. — Боярин твой ближний Милославский Илья Данилыч преставился.

Царь изнеможенно опустился в кресло, руки, ноги как тряпичные.

— Когда? — спросил он, снова подымаясь и широко крестясь.

— Только что!

Только когда перекрестился, сам заметил — по-старинному он, царь, крестится, в два перста, не по-никониански— забыл. Тесть ведь помер.