Там, где престол сатаны. Том 2 - Александр Нежный

Так или примерно так рассуждал доктор Боголюбов, само собой, в чрезвычайно сжатом и стремительном виде, и при этом с некоторой неловкостью ощущал на себе пристальный взгляд хозяина дома. Отец Дмитрий прямо-таки вперил зеленый и просветлевший взор в карие глаза московского гостя, отчего тот, в конце концов, опустил взгляд долу, в тарелку, где коричневой шляпкой вверх плавал в жемчужной слизи белый гриб, минувшим летом обнаруженный в Юмашевой роще неутомимым охотником, тотчас извлекшим из-за пояса нож и острым лезвием сладострастно отделившим толстую крепкую ножку от белеющей в земле грибницы.

Осознавал ли Сергей Павлович, что негоже честному человеку не ответить по возможности искренним и прямодушным взглядом на взгляд такого же содержания? Понимал ли, что несколько возбужденный воспламеняющей влагой иерей чего доброго примет его потупленный взор за несогласие с только что оглашенными суждениями? Представлял ли неловкость молчаливого отказа от предложенного собеседования – при том, что на самом деле он был готов внимать, вопрошать и высказывать свои соображения, развивая и дополняя уже прозвучавшие на основании имеющегося опыта общения с людьми Церкви, как удалившимися на Небеса, так и превосходно здравствующими и поныне? Осознавал, понимал и представлял и потому, снова взяв вилку и на сей раз с первой попытки вонзив ее в коричневую шляпку, промолвил, что, признавая неизбежность жертв, которыми человечество платит свой вечный оброк Создателю, хотя в то же время трудно представить Отца, взимающего подобную дань со Своих детей, не Молох ведь Он, в самом деле, и не Ваал, зря, что ли, четыреста пятьдесят его жрецов Илия Фесвитянин велел зарезать, как баранов, однако, сдается ему, а также приходилось читать и слышать, в частности от отца Викентия, весьма сведущего в богословских вопросах и вдобавок не чуждого сочинительству, написавшего бездну статей и две, кажется, книги, изданные, правда, не под именем автора, а под чужим, митрополита, запамятовал какого, да-да, представьте, рабский труд и уязвленное самолюбие, нравы церковной подворотни, иначе не скажешь, последним же своим сочинением о восторженном приеме, оказанном в Москве прибывшему с предварительным визитом антихристу, он подписал себе смертный приговор, нашли поутру с ножом в сердце…

Тут о. Дмитрий со слезами на глазах прервал гостя. Позвольте. Дрожащей рукой он наполнил рюмку и призвал сотрапезников последовать его примеру. Тесен наш мир. В захолустном городке, в бедном доме служителя Христова волею неведомых нам судеб встретились два человека, знавшие и любившие третьего, которого нет ныне среди живых. Ведь вы – с прямым вопросом обратился он к Сергею Павловичу – не только знали, но и любили его? После краткого раздумья последовал честный ответ доктора, что недостаточно узнал, чтобы полюбить, но вполне, чтобы искренне и глубоко уважать. Продлились бы дни Викентия, не прокрался бы в его келью наемный убийца, подлейшее из созданий, существующее исключительно благодаря излишней снисходительности Творца… Несомненно! Этим возгласом хозяин вторично перебил гостя, распространив (заметим в сторону) свои права довольно далеко за обозначенные хорошим тоном пределы, но его (замолвим словечко в оправдание) прямо-таки сжигала память о Викентии. Amicos! – от всего сердца воззвал о. Дмитрий. Amicos perdere est damnorum maximum.[35] Валерий. Ибо так он был наречен при рождении, каковое имя, словно обветшавшую одежду, сбросил, приняв постриг, ангельский чин и имя новое: Викентий, в честь много пострадавшего за Христа святого мученика, родом испанца, дивного проповедника, в городе Валенсия во времена Диоклетиановых гонений со славой выдержавшего страшные мучения терзавшими его тело до костей железными когтями, распятием по образу и подобию крестной муки Спасителя, а также раскаленным добела железом и отшедшего в лучший мир, призывая запекшимися устами Господа нашего, Иисуса Христа.

– Испанцы очень, это известно… Храбрые. И благородные. Дон Кихот, например, – невпопад и, может быть, даже с тайной насмешкой язычника, ни в грош не ставящего подвиги святости, заметил тут чистенький старичок.

– При чем, при чем здесь Дон Кихот?! – страдальчески воскликнул о. Дмитрий, словно его самого распинали, жгли и разрывали железными когтями.

– Ну как же… – возразил ему летописец, после двух или трех наперсточков ощутивший заметный прилив сил. – Типичный испанец, в том смысле, что отобразил лучшие черты… Вот, правда, не он, но все-таки, мне помнится, испанское. Лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Прекрасно сказано!

– Как вы можете, – с глубочайшей обидой промолвил в ответ иерей, – ставить на одну доску мученика и… и… – он искал и нашел, – безумца?! Навечно вошедшего в жизнь земную и жизнь небесную исповедника – и порождение досужего вымысла?

Под таким напором вполне можно было отступить, сдаться или, по крайней мере, промолчать. Игнатий Тихонович, однако, не дрогнул и объявил, что вымысел, порой весьма гиперболический (так он выразился) присутствует во всяком житии, а уж он-то, трудясь над летописью града Сотникова, прочел их не один десяток, следуя указанию Василия Осиповича о житиях как историческом источнике. Может быть, даже сотню. Все на одно лицо. Младенцами в пост отказывались от материнской груди. Подросши, в прятки не играли. Еще подросши, не ласкали жадной рукой девичьи перси. Будто их оскопили в колыбели.

Видя, что спор разгорается нешуточный и, главное, не имеющий никакого отношения к судьбе несчастного священноинока, Сергей Павлович взял на себя роль третейского судьи и предложил прекратить словопрения и незамедлительно вернуться к той развилке, откуда – поочередно отнесся он к Игнатию Тихоновичу и о. Дмитрию – вы двинулись совсем не туда. Отец Дмитрий согласно кивнул. Его мощи в Риме, в церкви св. Викентия, в месте, называемом «Три фонтана». Отсеченная мечом палача голова апостола народов трижды ударилась здесь о землю, всякий раз исторгая из нее струю чистейшей воды.

– Футбольный мяч, что ли, была у него голова? – с насмешкой шепнул себе в седенькую бородку бывший учитель и летописец.

Сергей Павлович услышал и метнул в него укоризненный взгляд, молчаливо, но властно призывая Игнатия Тихоновича умерить вольтеровский пыл. Слава Богу, отметил доктор, что в ту самую минуту, когда чистенький старичок произносил свою дерзость, милосердный ангел заткнул уши священника берушами из чистого золота, не говоря уже о том, что он весь, буквально с головы до пят, был в плену дорогих воспоминаний. На семинарской скамье тешили себя грезами о Вечном Городе. Вот они в Мамертинской темнице, припеваючи: святые первоапостолы Петре и Павле, молите Бога о нас! Вот с невыразимым чувством восторга, сострадания и благоговения поднимаются на коленях по мраморным ступеням Sancta Sсala, общим числом двадцать восемь, по ней же Христос восходил на суд к Пилату. Вот спускаются в катакомбы, дабы глубокой ночью, имея над головой вместо черного бархата италийского неба коричневые с красноватым отливом своды подземной базилики, вознести молитву Искупившему всех своей смертью. А в академии, когда все в том же тощем обличии рядом с ним сидел уже не Валерий, а Викентий, воображали, как в ноябре, в тех широтах греющем ласковой теплотой, одиннадцатого дня по старому стилю под сенью кипарисов медленно приблизимся к порогу чиезы, трикратно поклонимся, вступим в сумеречную прохладу и после честна пред Господем смерть преподобных Его в два голоса пропоем из службы этого дня (глас вторый): Небеса звезды украшают, Иисусе, Церковь же Викентий украшает, муж добропобедный, покровитель виноградарей и друг воронов. Небольшой, но приятный тенор. С чувством. Недурен в тесном кругу под гитару кстати вон она пылится под потолком на книжном шкафу.

В этом месте своих воспоминаний после долгого «о» и едва слышного «в», на последнем выдохе мало-помалу прозвучавшего несколько раз кряду повторенным «ф» (вороно-о-о-в-в-ффф), о. Дмитрий вынужден был прерваться, дабы переждать очередной раскат грома. Ослабевший было дождь с новой силой хлестнул в окно и обрушился на крышу. Носа не высунешь. Уймитесь, небесные хляби. С прекращением потопа в гостиницу, к телефону, да приимет и донесет до Москвы покаянное слово: Анечка, прости безумца! Со смущенной улыбкой о. Дмитрий признал мужа, виноградарей и воронов отсебятиной, вставленной в стихиры ради скудости упоминаний о Викентии, в календаре поставленной в один день с более близкими православному сердцу святыми, мучениками, блаженными, каковы, в частности, воин Мина, монах Феодор Студит, еще воин Виктор, Максим-юродивый, в трескучие морозы ходивший почти наг и совершенно бос и вразумлявший москвичей, что всяк крестится, да не всяк молится. С веками не оскудела справедливость Максимовых слов. Однако при чем здесь вóроны? Викентий, но не тот, кого убили, хотя по этому признаку их не отличить, какая-то путаница, Господи помилуй, вы не находите? Из-за одного Викентия выглядывает другой. Не разберешь, о ком речь. Священник болезненно улыбнулся. Викентий, скажем так, наш современник, утверждал, что ворон не стал клевать его выброшенные в поле останки, то есть останки Викентия-мученика, хотя, ежели отнестись не предвзято, нет оснований не признать мучеником и этого. Слуга Божий убит злодейской рукой. Кроме того, пара черных братьев летела вослед судну, на котором нечаянно найденный Бог знает где мертвый Викентий следовал к берегам родной земли.