Музпросвет - Андрей Горохов

Проблема чисто меломанская. На моих компакт-дисках написано «Volume 2. Volume 3». А неподалеку от моего дома находится музыкальный магазин, в котором (в секонд-хэнд-шкафу, то есть не очень дорогом) стоит «Volume 1». И я каждый раз, как минимум раз в месяц, проходя мимо этой полки, испытываю сильный толчок изнутри: «Купи!».

Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что это именно меломанский позыв. Знание, что слушать CD невозможно, что я слушать его не буду, что я не отличаю друг от друга уже имеющиеся у меня баллады, что двух с половиной часов такой музыки достаточно для домашнего хозяйства, что это будут выброшенные деньги, совсем не помогает. Толчок идет из глубины, он иррационален.

Разговоры о «полноте коллекции», или о «полноте альбома», или о том, что «я интересуюсь такого рода музыкой», — это алиби, которое придумывается после. А толчок каждый раз есть сам по себе. Он возникает по самым разным поводам.

Я испытываю нечто вроде угрызения совести, почему же я капризничаю и не покупаю «Volume 1».

О'кей, я могу купить и успокоиться. Но тогда я не должен осуждать моего друга Володю за то, что он накупил горы записей пианиста Оскара Питерсона, которого невозможно слушать именно в виду его чудовищного однообразия, или же порицать тех, кто маниакально забивает свои полки и мозги металлом, нью-эйджем, брейкбитом или индастриалом.

Чувство долга, живущее внутри меломана, требует завершить и исчерпать некоторый формальный ряд, в самом распространенном случае — ряд звуконосителей какого-то музыканта. Одновременно выстраивается ряд значительных музыкантов какого-то значительного направления — неважно, будь то «старый добрый джаз», сайкобилли, музыка пигмеев Центральной Африки, великие дирижеры XX столетия или все исполнения всех симфоний Брукнера.

Само собой напрашивается отождествление меломанства со страстью коллекционирования, собирания, накопления.

В детстве мы спрашивали друг друга: что ты копишь? Мама пыталась мне объяснить, что копить — занятие бессмысленное, хлам сам собой накапливается, а сознательная деятельность человека называется «коллекционирование» (впрочем, смысл коллекционирования маме тоже был неясен). Позыв накопительства меломанам, безусловно, присущ. Возможно, меломанство — это проявление инстинкта охоты?

При этом инстинкт накопительства, собирательства и охоты (охота за забракованным тиражом грампластинки Боба Дилана на красном виниле как современный вариант охоты на мамонта) вполне может играть компенсаторную роль. Меломан в жизни — затюканный малоподвижный дядя, а в сфере звуконосителей он дальновидящий охотник! Иногда встречающихся агрессивных коллекционеров мы объясним тем, что охотник и должен быть агрессивным.

Сваливать на какой-то непонятный инстинкт, конечно, можно, однако нужно учитывать, что живые организмы охотятся, чтобы выжить. На охоту, как и на вообще движение, расходуется много сил, а организм экономит свои ресурсы. Если же охота становится самоцелью, то получается, что инстинкт выходит из-под контроля, ведет себя необычно и иррационально. Иными словами, даже предположив существование «инстинкта охоты», мы тут же приходим к тому, что в меломане этот инстинкт работает неправильно. Мы ничего не объяснили.

Что такое музыка?

Уже давно я придумал такое рабочее определение: музыка — это метафора времени. В музыке самое главное — протекание времени, многослойность ощущения времени. Развертывающаяся во времени, то есть протекающая на разных скоростях пластика.

Но чем бы музыка ни являлась сама по себе, непонятно, почему ее нужно вообще слушать, почему ее нужно много слушать, почему ее нужно постоянно искать, почему без нее невозможно жить, то есть почему по ее поводу развивается иррациональная страсть.

Такой интенсивности аудиопереживаний, которую предлагает музыка, «в естественных условиях дикой природы» нет. Для порождения музыки человек развил массу музыкальных инструментов, которые являются тонкими инструментами воздействия на наши органы слуха. Различение тембров, ритмов, мелодий, голосов, пэттернов, пространственное расположение источников звука — все это захватывает человека.

Очень может быть, что музыка — это злоупотребление некоторыми естественными возможностями нашего восприятия и сознания (а балет есть злоупотребление способностью человека перемещаться в пространстве и объясняться, используя язык жестов).

Человек не хрупок, злоупотребление, то есть тренировка и переупорядочивание структуры восприятия, не опасно: восприятие динамично, оно переключается, перефокусируется и перестраивается.

В процессе взросления, однако, происходит неприятная вещь: восприятие аудиофеноменов слегка перекашивается. Аудиосфера получает больше внимания, чем она бы получила «в естественных условиях». Человек начинает слышать дифференцированнее, точнее, тоньше, начинает распознавать в звуке структуры, слышать повторения, узнавать формы. И все это — куда тоньше и точнее, чем это нужно для существования в окружающем нас внемузыкальном мире. Утончающееся восприятие начинает требовать питания, оно желает усматривать тонкие отличия и дальше. Человек начинает его питать новой музыкой. Возникает ситуация обратной связи.

Все это еще не страшно, именно так и развивается чувственный аппарат.

Тут мы подходим к важному моменту: наше восприятие фундаментально настроено на восприятие реального мира. То, что воспринимается, — существует реально.

Музыка необходимым образом строит изощренный и тонко устроенный собственный мир. Новый мир. Мир аудиообъектов и аудиособытий. Мир аудиоскорости, аудиодинамики и аудиовремени. Причем все это в ситуации, когда на формирование этого аудиомира включен максимум способности к восприятию и эмоциональному переживанию.

У «увлекающегося музыкой» подростка создается новый чувственный мир, параллельный «обычному». В него входят далеко не только звуки и песни, которые воспринимаются непосредственно, но и гора мифов, представлений, мнений. И этот новый волнующий мир начинает требовать участия в себе. Он быстро наполняется чёрт знает чем, настоящими ценностями и ценными сведениями, качествами, страстями, героями, гениями, кабелями, кожаными куртками и английскими словечками, он противопоставляет себя «обычному» миру, становится более желанным и, скорее всего, более реальным.

Меломанство можно проинтерпретировать как усилия по верификации аудиомира, то есть как борьбу с его кажимостью, ненастоящестью, ирреальностью. Меломан хочет приблизиться к предмету своего обожания, увеличить этот предмет, дать ему подействовать на себя еще сильнее, максимизировать его. Зависимость от музыки оказывается зависимостью от настоящего, подлинного, несомненного, объективно и побеждающе сияющего, от абсолютного.

Но вместо доступа к аудиопарадизу музыки каждый раз оказывается возможным лишь доступ к чему-то совсем другому, к промежуточным инстанциям, к звуконосителям и звуковоспроизводящей аппаратуре, к текстам и картинкам.

Меломан склонен преувеличивать и даже абсолютизировать достоинства своих кумиров, он испытывает страсть только к сверхзвездам, к очевидным героям и знаменитостям, величие и грандиозность которых сами собой бросаются в глаза, то есть не подразумевают никакой проверки. Меломан разрывается между необходимостью сверхтребовательно слушать музыку своих героев (действительно ли она так замечательна? действительно ли она все еще на него действует?) и высокомерным знанием застывшей системы ценностей.

Если меломан предпочитает непопулярных и забытых, то это, безусловно, «несправедливо забытые, но в высшей степени интересные». Речь все равно идет о верхней планке качества.

Если некто дико популярен, значит, меломан не может ошибаться в выборе своего кумира, он имеет дело с объективной реальностью. Это обстоятельство и имели в виду авторы названия знаменитой пластинки «Миллион поклонников Элвиса Пресли не могут ошибаться». И поклонники Герберта фон Караяна не могут ошибаться. Это парадокс: так кичащиеся своей сверхчеловеческой осведомленностью и безошибочной способностью отличать дрянь от недряни меломаны заинтересованы любить кого-то лишь действительно признанного и «всего добившегося», то есть того, кого все знают и безо всякого меломанства. Вестись умом на кого-то «никому не известного» и невзрачного, да к тому же не на все его записи, а только на одну или на ее какой-то отдельный аспект — это совсем не по-меломански.

При этом испытывается парадоксальная ненависть ко всему «коммерческому», хотя музыка сверхпопулярная и музыка коммерческая — это часто одно и то же. «Коммерция!» — это стандартный ответ на вопрос «Почему это сделано так, а не иначе?». А потому, что продукт сделан на продажу!!! А если это сделано в коммерческих целях, это ненастоящее (тут неслучайно появляется тема аутентичности), а раз это ненастоящее, значит, этого на самом-то деле и нет, это кажимость. Тест не пройден, в помойку!