Обсидиановая бабочка - Лорел Гамильтон

Маркс на меня орал:

– Вы покинули больницу, нарушив распоряжение врача! На это мне плевать, но мне нужны показания. Я хочу точно знать, что там, в больнице, произошло.

Я подняла на него взгляд, и мне показалось, что Маркс стал выше, как-то еще дальше.

– И все эти мигалки и сирены – это только потому, что я уехала из больницы, не дав показаний?

Он покраснел, и я поняла, что угадала. Кто-то из полицейских окликнул его.

– Чтобы сегодня же были показания.

Он повернулся и пошел прочь. Очень хотелось, чтобы там он и остался.

Рядом со мной присел Рамирес, одетый в свою обычную рубашку с закатанными рукавами, и на открытом вороте был полузавязанный галстук.

– Как ты?

– Фигово.

– Я сегодня приехал в больницу, а тебя уже не было. В ту ночь лифт отключился из-за пожарной тревоги, мне пришлось бежать обратно к лестнице и потом за тобой. Вот почему я опоздал. И не оказался с тобой вовремя.

Поскольку он сразу так высказался, значит, это ему не давало покоя, что мне понравилось.

Я выдавила из себя подобие улыбки.

– Спасибо, что сказал.

Очень было жарко. Двор будто плыл в зное, как сквозь дрожащее стекло.

Рамирес дотронулся до моей спины – наверное, хотел мне помочь, и отдернул руку. Она была окровавленной. Он встал на четвереньки, одной рукой приподнял мне сзади блузку. Она так пропиталась кровью, что ее пришлось снимать, как кожуру апельсина.

– Иисус, Мария и Иосиф, что ты с собой сотворила?

– Сейчас уже не больно.

Я услышала эти свои слова откуда-то издалека, сползая к Рамиресу на колени. Кто-то позвал меня по имени, и я отключилась.

Очнулась я в больнице. Надо мной склонился Каннингэм. Мне подумалось: «Что-то мы слишком часто встречаемся», но я даже не стала пытаться это произнести вслух.

– Вы потеряли много крови, и швы пришлось накладывать снова. Смогли бы вы пробыть здесь достаточно долго, чтобы на этот раз мне удалось вас вылечить?

Наверное, я улыбнулась.

– Да, доктор.

– На всякий случай, если у вас появятся игривые мысли насчет удрать, сообщаю: я так напичкал вас анальгетиками, чтобы вы действительно чувствовали себя хорошо. Теперь спите, а утром увидимся.

У меня веки вроде бы закрылись, потом открылись снова. Надо мной стоял Эдуард. Наклонившись, он шепнул:

– Ползать на брюхе среди кустов, грозиться человеку яйца отрезать… шкура у тебя дубленая.

– Надо ж было твою шкуру спасти, – сумела я ответить.

Он нагнулся и поцеловал меня в лоб. А может, это мне приснилось.

49

На второй день в больнице мне стали снижать дозы препаратов, и появились сны. Я заблудилась в лабиринте высоких зеленых изгородей, одетая в длинное тяжелое платье из белого шелка. И под ним было что-то тяжелое, тянущее вниз. Я ощущала тесноту корсета и знала, что это не мой сон. Мне не могли присниться вещи, которых я никогда не носила. Прекратив бег, я остановилась, подняла глаза к безоблачному синему небу и крикнула:

– Жан-Клод!

Искусительный и жаркий, раздался его голос:

– Где ты, ma petite? Где ты?

– Ты мне обещал не лезть в мои сны.

– Мы почувствовали, что ты умираешь. И встревожились, когда открылись метки.

Я знала, кто это «мы».

– Ричард не вторгся в мои сны, только ты.

– Я пришел предупредить тебя. Если бы ты нам позвонила, в этом бы не было необходимости.

Я обернулась и увидела среди травы и кустов зеркало. Зеркало в полный рост с золоченой рамой. Очень антикварное, совершеннейший «Луи каторз». И отражение мое потрясало. Дело было не только в одежде – прическа превратилась в какое-то сложное сооружение с висящими темными кудрями. И волос стало намного больше, сразу видно, что часть из них накладные. И даже мушки красовались на щеках. Комичное, должно быть, зрелище, но было вовсе не смешно. Вид утонченный, как у фарфоровой миниатюры, но не смехотворный. Отражение мое колыхнулось, вытянулось, потом исчезло, и в зеркале показался Жан-Клод.

Он был высок, изящен, одет с головы до ног в белый атлас – костюм под стать моему платью. Золотым шитьем сверкали рукава, швы на брюках. Белые сапоги до колен, завязанные широкими белыми и золотыми лентами. Фатоватый наряд, прикольный, говоря современным жаргоном, но он не казался неуместным. Жан-Клод выглядел элегантно и непринужденно, как человек, стянувший с себя деловой костюм и надевший что-то более удобное. Волосы его падали вниз длинными волнистыми прядями. И только неуловимая мужественность тонкого лица и полночно-синие глаза были обычными, знакомыми.

Я покачала головой, и от тяжести кудрей движение вышло неуклюжим.

– Я тут совершенно не к месту, – сказала я и попыталась вырваться из сна.

– Погоди, ma petite, погоди, пожалуйста. Я действительно должен тебя предупредить. – Он выглядывал из зеркала, как узник из-за решетки. – Вот это зеркало – гарантия, что я к тебе не притронусь. Я пришел только поговорить.

– Тогда говори.

– Это Мастер Альбукерка тебя так отделала?

Вопрос казался странным.

– Нет, Итцпапалотль меня не трогала.

Он вздрогнул при звуке ее имени:

– Не говори этого имени, пока мы в этом сне.

– О’кей, но это все равно не она.

– Но ты с ней виделась? – спросил он.

– Да.

Он состроил озадаченное лицо, снял с себя белую шляпу и стал похлопывать ею по бедру привычным жестом, хотя раньше я за ним такого не замечала. Но вообще я его в подобном костюме видела только один раз, и тогда мы дрались за свою жизнь, поэтому подобных мелочей действительно можно было не заметить.

– Альбукерк под запретом. Высший Совет объявил, что этот город закрыт для всех вампиров и их миньонов.

– Почему?

– Потому что Принцесса города убивала всех вампиров или миньонов, которые в этом городе появлялись за последние пятьдесят лет.

Я вытаращила глаза:

– Ты шутишь?

– Нет, ma petite, я не шучу.

Вид у него был тревожный – нет, напуганный.

– Она ничего враждебного в мой адрес не предприняла, Жан-Клод. Честно.

– Для этого должна была быть причина. Ты была там с полицией?

– Нет.

Он покачал головой, снова шлепнул себя шляпой по ноге.

– Значит, ей от тебя что-то нужно.

– И что это может быть?

– Я не знаю.

И снова он хлопнул себя шляпой по ноге, глядя на меня из-за стеклянной стены.

– А она действительно убивала всех вампиров, которые здесь появлялись?

– Oui.

– И почему Совет не послал никого приструнить ее?

Он потупил взгляд, потом посмотрел на меня, и снова в его глазах был страх.

– Я думаю, что Совет ее боится.