Жуков. Портрет на фоне эпохи - Лаша Отхмезури

А зачем Жукову было спасать жизнь Конева? Интерес был чисто профессиональный: беречь командные кадры, в которых армия нуждалась больше, чем в чем бы то ни было еще. Как генералитет может улучшаться, если постоянно устранять тех военачальников, которые приобрели уже боевой опыт? Надо дать генералам право на ошибку, доказывал Жуков. Эти люди пришли на высокие должности слишком рано, в 1940 году, за четыре месяца прошли через страшную мясорубку. Многие оставили там свою жизнь, здоровье или нервы. Выживших в этом страшном отборе надо спасти во что бы то ни стало. И как привить командующим инициативность, если возвращается атмосфера 1937 года? Конев прошел школу командующего армией в июле, в Смоленске. Да, там он потерпел поражение, и под Вязьмой тоже, но Жуков считал, что он понял, как противник ведет войну, и больше не повторит те же ошибки. В дальнейшем мы увидим, что Сталин признает это право на «накопление опыта» начиная с осени 1941 года. Нет никаких оснований не верить Жукову в деле Конева, нет никаких причин отказывать ему в том, что он дал понять Сталину: продолжение репрессий в духе расправы над Павловым будет лишь… умножать число Павловых.

Через несколько дней после вмешательства Жукова в пользу Конева авиаконструктор Александр Яковлев стал свидетелем редкого события, иллюстрирующего поворот Сталина от репрессий над виновными в неудачах к принятию принципа допустимости обучения на ошибках. Руководители московской зоны ПВО не лучшим образом показали себя на военной игре. Раскуривая свою трубку, Верховный главнокомандующий произнес как бы сквозь зубы: «Может быть, так и надо… Кто его знает?.. А потом несколько раз повторил: „Людей нет, кому поручишь… Людей не хватает“».

Тогда Яковлев решился обратиться к нему с просьбой, которая могла стоить ему головы:

« –  Товарищ Сталин, вот уже больше месяца, как арестован наш замнаркома по двигателям Баландин. Мы не знаем, за что он сидит, но не представляем себе, чтобы он был врагом. Он нужен в наркомате,  – руководство двигателестроением очень ослаблено. Просим вас рассмотреть это дело.

 –  Да, сидит уже дней сорок, а никаких показаний не дает. Может быть, за ним и нет ничего… Очень возможно… И так бывает…  – ответил Сталин.

На другой день Василий Петрович Баландин, осунувшийся, остриженный наголо, уже занял свой кабинет в наркомате и продолжал работу, как будто с ним ничего и не случилось…

А через несколько дней Сталин спросил:

 –  Ну, как Баландин?

 –  Работает, товарищ Сталин, как ни в чем не бывало.

 –  Да, зря посадили. […] Да, вот так и бывает. Толковый человек, хорошо работает, ему завидуют, под него подкапываются. А если он к тому же человек смелый, говорит то, что думает,  – вызывает недовольство и привлекает к себе внимание подозрительных чекистов, которые сами дела не знают, но охотно пользуются всякими слухами и сплетнями… Ежов мерзавец! […] Многих невинных погубил. Мы его за это расстреляли»[466].

В этих строках мы видим не только безграничное двуличие диктатора, но и его умение проявить гибкость в тех случаях, когда того требовали обстоятельства.

Главное откровение Жукова в опубликованных «Военно-историческим журналом» его воспоминаниях относится к содержанию разговора Сталина с Берией. Первый якобы велел второму прозондировать противника относительно возможности заключения мира. Трудно поверить, чтобы вождь мог отдать такой приказ в присутствии третьего лица. Неужели он был настолько взволнован, что забыл о необходимости соблюдения строжайшей тайны в столь взрывоопасном деле? Логичнее предположить, что Жуков эту сцену просто выдумал или экстраполировал. Очевидно, после войны он слышал о попытках подобных контактов. Здесь мы вступаем в самую плохо изученную область германо-советской войны, но маловероятно, чтобы в той ситуации Сталин пытался бы начать переговоры с Гитлером, пускай даже непрямые. Фюрер вел против него тотальную войну и одерживал в ней успехи, равные которым редко можно найти в истории. Проявить именно в тот момент слабость было бы не просто бесполезно, а контрпродуктивно. Возможно, Жуков – если он не выдумал данный эпизод – слышал обрывок одного из многочисленных слухов относительно переговоров о мире, распространявшихся с санкции самого Сталина для оказания давления на англо-американских союзников, отношения с которыми осенью 1941 года были весьма непростыми. Речь шла о том, чтобы заставить Лондон и Вашингтон, а не о заигрывании с Берлином.

Ночные блуждания по прорванному фронту

В 21 час 6 октября 1941 года Жуков заехал к Шапошникову за картами западного направления. Начальника Генштаба он нашел очень уставшим, на грани полного истощения, страдающим от астмы. Борис Михайлович угостил гостя очень крепким черным чаем – напитком, который Георгий Константинович поглощал литрами,  – сообщил ему то немногое, что знал сам, и Жуков с ним простился. На кремлевском дворе его ждали Бучин и старенький ГАЗ-61. Москва была погружена в полный мрак из-за светомаскировки. В небе висели аэростаты ПВО. На крышах, рядом с зенитными орудиями, спали юноши и девушки – члены комсомольских отрядов. Миновав многочисленные посты НКВД, машина генерала выехала за город.

Жуков изучал обстановку на фронте при свете карманного фонарика. Когда он чувствовал, что засыпает, приказывал остановить машину, выходил из нее и устраивал небольшие пробежки. Около полуночи он приехал на КП Западного фронта неподалеку от Гжатска, тот самый, которым он пользовался во время операции под Ельней. Он попал в самый разгар заседания Военного совета. Обстановка была мрачной, помещение слабо освещалось несколькими свечами. Конев, его начальник штаба Соколовский и член Военного совета Булганин склонились над картой. У всех усталый, подавленный вид. Жукова ввели в курс событий последних дней.

В своих мемуарах он не смог удержаться, чтобы не пнуть Конева, уверяя, будто «наши войска могли избежать окружения. Для этого необходимо было своевременно более правильно определить направление главных ударов противника и сосредоточить против них основные силы и средства за счет пассивных участков. Этого сделано не было»[467]. Конев, по мнению Жукова, пренебрег двумя основными принципами военного искусства: разгадать намерение противника и правильно распределить свои силы, то есть быть сильным на главном направлении. Меры, принятые Коневым, подтверждали мнение о нем Жукова: не имея сведений о направлении главного удара противника, он распределил свои войска равномерно по линии фронта. Действительно ли Жуков понял все это, склонившись этой ненастной октябрьской ночью над коневской картой? Во всяком случае, смысл его слов ясен: победитель на Халхин-Голе оценил действия Конева даже мягче, чем следовало.