В окопах Сталинграда - Виктор Платонович Некрасов

— Странный ты человек. Что за пассивность?

— Пассивность или не пассивность, а бегать никуда не буду.

Спрашивающий только пожимал плечами. Человека собираются исключать из партии, а он ходит себе по-прежнему в институт, готовится к лекциям. Чудак-человек!

Громобой из-за этого даже разругался с Николаем, а Левка сказал, что, если Николай не пойдет в партком, он сам отправится к Курочкину и поговорит с ним обо всем. Даже тихий, мирный Антон удивлялся:

— Не понимаю я тебя, ей-богу, не понимаю.

Николай отмалчивался. Ему не хотелось спорить.

Внешне он был совершенно спокоен. В перерывах между лекциями разговаривал о стипендии, о Софочке, о первых троллейбусах, пошедших по городу, даже о Никольцеве, о котором рассказывали, что он подал заявление об уходе и, по одной версии, директор его подписал, а по другой — отказался. Но это не было спокойствием. Не было даже той внешней сдержанностью, которой пытаются часто скрыть горечь, или обиду, или злость. Это нельзя было назвать ни горечью, ни обидой, ни злостью. Ничего этого не было. Было что-то другое. Что-то, больше всего похожее на то, что ощущает человек, когда его ранит. Николай, например, когда его подстрелили в Люблине, не испытывал ни боли, ни страха, ни даже слабости (он сам дошел до медсанбата, находившегося в пяти километрах от города), просто было чувство какого-то недоумения. Вот была рука — и нет ее: висит как плеть. Даже пальцами не пошевельнешь. Так вот и сейчас.

Впрочем, не совсем так…

Когда на партбюро, созванном по настоянию Чекменя в тот же день, через час после всего случившегося, Николая спросили, осуждает ли он свой поступок, он сказал: «Нет». И сказал это после того, как Хохряков, отведя его перед бюро в сторону, посоветовал осудить свой поступок и извиниться перед Чекменем. Ребята потом говорили Николаю, что он вел себя неправильно, что, в конце концов, хотя Чекмень и получил по заслугам (Николай в подробности не вдавался, сказал, что ударил за Никольцева, и все), но лицо он все-таки официальное, декан, притом член бюро, и настаивать на том, что именно так надо было поступить, просто глупо. Но разве Николай настаивал? Просто не осудил. Дал и дал. Так ему, мерзавцу, и надо.

И вот именно в этом «дал и дал, так ему, мерзавцу, и надо» заключалось отличие от ощущений после ранения — если уж продолжить эту параллель. Там он совершенно точно знал, что поступил опрометчиво, — незачем было перебегать площадь, когда на чердаках сидят автоматчики. Поступил глупо, по-мальчишески. А сейчас? Дал и дал. Так ему, мерзавцу, и надо. Николай не испытывал никакого раскаяния.

Это было первой, непосредственной реакцией. Потом все пошло вглубь.

Ну хорошо, думал Николай, допустим, я виноват. Даже не допустим, а действительно виноват. Ударил человека и за это должен понести наказание. Какое — другой вопрос, должен, и все. Но почему же, черт возьми, никто на бюро не поинтересовался, за что он ударил Чекменя? Сам он не мог об этом говорить. Не мог и не хотел. Свидетелей при их разговоре не было, доказательств тоже нет, поэтому он и говорить об этом не будет. Пусть Чекмень расскажет, если ему не стыдно. Так он и сказал на бюро. Но Чекмень промолчал. Сидел в углу и молчал. Духанин, правда, попытался что-то спросить, но Гнедаш его сразу обрезал: «Что и отчего, нас сейчас не интересует. Речь идет о хулиганском, безобразном поступке, несовместимом с высоким званием члена партии. Вот об этом и будем говорить». Бельчиков и Мизин его поддержали. Хохряков тоже выступил против Николая, хотя потом, когда голосовалось предложение Гнедаша — исключить из партии, — не поддержал его, а голосовал за строгий выговор с предупреждением. Духанин тоже был за выговор. Чекмень в голосовании участия не принимал.

Потом, после бюро, Хохряков подошел к Николаю:

— Сходил бы ты все-таки в партком, к Курочкину, поговорил бы… Видишь, как дело повернулось. Нехорошо повернулось.

— Больше, чем на бюро, не скажу. Пусть собрание решает.

Ребята за это тоже на него злятся: уперся, мол, гордость свою показывает. Чудаки. А при чем тут гордость? Никакой гордости нет. Захочет Курочкин — вызовет, а раз не вызывает — что ходить?

На следующий день совершенно неожиданно подошла к нему в коридоре Валя. С таким же лицом, какое у нее было на балконе в последний раз, она спокойно сказала:

— Я слыхала о том, что вчера было. Надеюсь, ты не будешь оправдываться?

— Не собираюсь, — ответил Николай и тут же спросил: — А если б стал?

— Это уж твое дело. Я бы не стала. Тебе не в чем оправдываться.

— То есть как не в чем? — Николай даже улыбнулся. — Ведь я, в некотором роде, все-таки…

Валя сердито на него посмотрела:

— Ничего смешного тут не вижу, — повернулась и пошла.

Вечером того же дня он опять встретил ее. При выходе из института. Но она прошла мимо, даже не посмотрев на него.

Партийное собрание, на котором должен был обсуждаться поступок Николая, назначено было сначала на четверг, а потом, по каким-то причинам, перенесено на пятницу.

В этот день Николай не пошел в институт. К десяти ему надо было на ВТЭК для очередного переосвидетельствования, а после ВТЭКа какие уж там занятия! Да и вообще захотелось побыть одному. Стала вдруг тяготить участливость товарищей. Трогала и в то же время тяготила. Левка приглашал на какой-то вечер в педагогический институт, Антон прибил набойки к сапогам и попришивал все пуговицы на шинели, на что у Николая за зиму не нашлось времени. Даже Витька Мальков и тот вдруг стал угощать салом. О собрании все молчали — как сговорились. Один только Громобой подмигнет иногда и скажет: «Да, брат, переиграл тебя Чекмень» — и вздохнет.

Николай и сам понимал это. Понимал, что всей этой историей он нисколько не помог Никольцеву, — напротив, он отвел внимание на себя, на свой поступок, и теперь, вместо того чтобы нападать, вынужден сам держать ответ перед партсобранием…

В институте многие оборачиваются на Николая. Что и говорить, популярность не слишком соблазнительная. Николай с особой остротой почувствовал это сейчас, когда страсти несколько поулеглись и случившееся стало видно в какой-то перспективе. И то, что Курочкин, секретарь парткома, не вызывал его к себе, тоже тяготило. Ни Курочкин, ни директор, хотя в решении бюро есть пункт: поставить вопрос перед дирекцией о возможности дальнейшего пребывания Митясова в институте. Но вот не вызывают… И хотя Николай по-прежнему своего решения — ни к кому не ходить — не менял, сейчас это уже было только упрямством.