Жизнь с гением. Жена и дочери Льва Толстого - Надежда Геннадьевна Михновец

происходящее. Она болезненно воспринимала городскую жизнь. 30 апреля 1888 (1889?) года писала Павлу Бирюкову о своих намерениях, которые собирается осуществить, после того как в семье все наладится: «Думаю, когда все выздоровеют, уехать в Пирогово[191], но стыдно. Ведь это ужасно эгоистично. Уехать, чтобы не видать всех городских мерзостей, успокоиться и жить хорошо. Да там-то легко хорошо жить, а надо уметь здесь так жить. Ведь там меня не так будет мучить совесть, оттого что ничто не будет вызывать этих мучений, а тут все их вызывает: перед окнами фабрика, на улицах нищие, пьяные жулики и т. д. Ведь во всем чувствуешь себя виноватым»[192].

Лет с шестнадцати Мария начала помогать отцу на полевых работах. Сохранилось воспоминание о том, как она, участвуя однажды в вывозе хлеба с поля, без промедления пришла на помощь мужику, в повозке которого сломалась передняя ось. Девушка разом скинула полусапожки и босиком побежала по колючему, скошенному полю, быстро достала из сарая и на плечах принесла смазанную дегтем ось, затем попросила рядом стоявших мужиков поднять повозку и заменить ось.

Мария как-то органично включалась в тяжелый крестьянский труд. Бирюков привел удивительный пример того, как она деятельно поддержала отца, заново отстраивавшего сгоревший дотла дом яснополянской вдовы. На большом, специально сооруженном ткацком станке молоденькая графиня соткала несколько длинных соломенных ковров для крыш. Затем эти ковры надо было вымочить в жидкой глине и высушить, в результате чего они становились огнеупорными. Бирюков присутствовал при вымачивании и помогал девушке. «Продолговатая яма – в ширину соломенной полосы – была выкопана и наполнена жидкой глиной; туда положили полотно. Для того чтобы оно хорошо пропиталось глиной, нужно было спуститься в яму и потоптать его голыми ногами. Для Марии было само собой разумеющимся, кому следует выполнить эту работу. Я с радостью присоединился к ней, и наша работа быстро сдвинулась с места. Для Марии не существовало грязной, тяжелой, неприятной работы – была только работа необходимая и полезная для окружающих, и эту работу Мария выполняла с радостью, она ею жила»[193].

Мария выстраивала свой путь жизни, и вдали от Москвы и Ясной Поляны ей было легче делать это. Находясь в марте 1889 года в гостях у родного дяди Сергея Николаевича Толстого в Пирогово, она писала дорогой ее сердцу Марии Александровне Шмидт о совместных с двоюродными сестрами занятиях:

«Мне здесь живется удивительно хорошо: жизнь моя стала правильна. Всегда есть дело, если не физическая работа, то письменная. Из физических работ я устроила себе вот что. Все хлебы в доме – мы сами печем. Черные – я, а белые – мы с девочками. Это приходится делать часто. Потом стала ходить коров доить, и Маша, и Варя тоже стали этому учиться, так что сегодня мы ходили втроем без скотницы и подоили коров. Это было так приятно. И потому приходится рано вставать, в 5 и 6 утра. Теперь я уже совсем привыкла.

Третье мое дело, мне удалось мое белье вымыть, не отдавая прачке. Здесь смотрят на все это гораздо лучше, чем у нас, хотя тоже не любят этого и, главное, не допускают близости и равенства с крестьянами»[194].

Из Пирогова Мария отправляется в Гриневку[195] помогать брату Илье и его жене Соне, в семье которых появилась первая дочка[196]. В апрельском письме к Бирюкову Мария сообщает не только о своих трудах, но и о неустанной работе над собой при общении с людьми близкими и дорогими, но духовно все-таки чуждыми: «Целый день занята. То девочка, то дрова таскать, картофель чистить, хлебы ставить, масло бить, коров доить, за водой ходить и т. д. Вот воду мне труднее всего и веселее всего. И сейчас плечи больно. Мы носим воду из лесу в ушате. Это расстояние до нашей деревни в Ясной, так что, когда принесешь воду, ноги, руки трясутся. Теперь я привыкла и мне гораздо легче, почти не устаю. Ношу тоже на коромысле – это гораздо труднее. Меня злит, что мне трудно, – хочу привыкнуть. Живем мы все-таки совсем по-барски. Делаем только то, что хотим. Я постаралась здесь устроиться так, чтобы у меня были мои определенные дела, кот〈орые〉, кроме меня, никто бы не делал. Сегодня целый день мы с Соней[197] шили. Много набралось всякой починки. Временами мне очень одиноко, не знаю отчего. Правда, что Илья и Соня мне очень чужды, главное – их жизнь и их понятия меня как-то угнетают. Не могу во многом им сочувствовать и потому в душе осуждаю их за многое, а это всегда так тяжело. Но они очень добрые и хорошие люди, и это бывает только потому, что я плоха. Мы очень дружны, особенно с Соней, и я их очень люблю. Не знаю, когда уеду отсюда, да и не стремлюсь уехать. В Ясной хуже жить буду, и труднее будет жить. Соня говорит, что она никогда не видала меня такой спокойной и веселой, как теперь. 〈…〉 Знаешь, отчего мне теперь так хорошо? Во-первых, я стала тверда и спокойна, а во-вторых, не приходится постоянно из-за себя, своих собственных интересов, постоянно осуждать и злиться»[198].

По сравнению с Татьяной Мария, согласно стоявшая на позициях отца, отпадала от жизни семьи и окружающих. Она понимала, что ее жизнь чревата одиночеством, но была готова к этому: с ней оставался отец. Она пишет Павлу Бирюкову удивительные строки: «Хочу отделиться от табуна, жить одной, гораздо будет лучше. Я это намеренье папá сказала, он говорит „только меня не покинь“. Мне это было очень приятно. Он все пишет и говорит, что будет много давать мне работы. Так что жить будем с ним»[199]. Девушка мечтала выйти замуж за Бирюкова, а потом поселиться своей семьей рядом с М. А. Шмидт, так мог бы сложиться тесный круг верных последователей отца, семейное сопрягалось бы с идеалом служения людям.

Второй сын Толстых, Илья, заметил, что на протяжении десятилетий между отцом и сыновьями «взаимная любовь подразумевалась, но не выказывалась». Иное дело – последний сын и дочери: «Он был нежен с моим младшим братом Ванечкой и был нежен с дочерьми, особенно с покойной сестрой моей Машей. Она как-то умела подойти к нему просто, как к любимому старику-отцу, она, бывало, ласкала и гладила его руку, и он принимал ее ласки так же просто и отвечал на них»[200].

В конце 1920-х годов Павел Бирюков, находясь в эмиграции,