Избранное - Борис Степанович Житков

VI

Утром явился Голуа. Он придирчиво осматривал лошадь и едва со мной поздоровался. Я молчал и почти не отвечал на его придирки. Да, признаться, мне не до того было: Осип побежал к школе с моей запиской. Я очень боялся, что вдруг ему скажут, что Наташка не ходит в школу, и тогда все сорвалось. Мне поэтому ничего не стоило равнодушно и холодно слушать французово брюзжанье. Я невпопад и рассеянно отвечал. Голуа даже глянул на меня раза два, нажал черными гляделками.

— Эй, Мироша! — услыхал я вдруг Осипов голос.

Я не дослушал Голуа и бегом бросился к Осипу:

— Ну что? Что?

Уж по тому, как Осип хитро улыбался, я понял, что дело вышло. А он щурился и не спеша выкладывал:

— …И валит, валит, мать моя! «Какую бы, думаю, пошустрей прихватить? Не напугать бы». Смотрю, две идут и снежками, что мальчики… Я: «Стой! Чего, говорю, озоруешь?» И хвать одну. «Ну, говорю, отвечай: каких Наташек знаешь?» Она: такую, сякую — хвать и твою. «Ах ты, говорю, милая! Вот ей письмецо передашь». Дал ей письмо, а ее выпустил: «Беги, опоздаешь». Вот, брат, как. А с этим-то? — И Осип кивнул на Голуа.

— Не говорил пока ничего.

— И ладно. Не рвись. Дело, брат, это аховое.

— Мирон! — взвизгнул Голуа. — Мирон, идите сюда.

— Валиком! — крикнул мне вдогонку Осип.

Я неторопливо подошел.

— Ну? — сказал Голуа. — Ваш ответ. Я слушаю, — и наклонился боком.

— Насчет чего? — спросил я спокойно как мог.

— Насчет Короля, удава, змеи! Я жду! — закричал Голуа.

— А что вы, собственно, хотите? Ведь я не знаю, о чем мы договариваемся.

— Ну работать, работать со змеей!

— Слушайте, — сказал я строго. Голуа удивленно на меня вскинулся. — Слушайте, Голуа: я не дурачок и не колпак, вы знаете. Объясните во всех подробностях, в чем состоит номер с удавом, а то вы хотите продать мне зайца в мешке.

И вдруг француз улыбнулся так очаровательно, как он улыбался публике. Он схватил меня под руку и, заглядывая в лицо, потащил из конюшни.

Осип крякнул нам вслед.

— Мой друг, — заговорил ласково Голуа, — месье Мирон! Между друзьями нет споров: я не могу предложить моему другу что-либо тяжелое или безрассудное. Здесь ничего не надо, кроме привычки и аккуратности. Змея — это машина. Глупая, бездушная машина. Локомотив может вас раздавить, но не надо становиться на рельсы. Это так просто…

Все дело в том, что змея будет обвивать вас своими кольцами. Она будет искать удобного положения, чтобы вас сдавить. — Голуа показал сжатый кулак. — Не пугайтесь, дорогой мой! Но она давит только при одном определенном положении: при том, в каком она наползает на свою жертву. Пока она наползает, кольца ее слабы, они едва висят, они свободны, подвижны. Стоит их сдвинуть — и змея вас никогда — никогда! — понимаете: никогда не сдавит. Она будет делать второе кольцо вокруг вас, — Голуа очертил линию вокруг своего живота, — но вы методически и спокойно сдвигаете и это кольцо. Она делает третье, — какой эффект! Вы представляете зрелище? Публика не дышит в это время. Но вы манипулируете и передвигаете и это третье кольцо. Змее негде навить четвертое, и она сползает.

Но она сейчас же начинает свою работу снова, как автомат, как машина. Так три тура, больше не выдерживает публика. Истерика, крики! Детей выносят! В это время в клетку — она тут же на арене — всовывают кролика, и змея стремится туда, чтобы его проглотить. Кролика выдергивают через заднюю форточку, а дверцу захлопывают. Номер кончен. Три минуты.

И это мировое дело. Афиши и буквы в два метра. С этим номером вам откроют двери лучших цирков Нью-Йорка. Париж у ваших ног, дамы! Цветы! Слава! И вы через полгода откроете кафе на Итальянском бульваре… Мирон, Мирон! — И он хлопал меня по спине.

Француз заглядывал мне в глаза и со всех сил улыбался.

— Надо подумать, — сказал я.

— О чем думать? Думайте о том, что вы будете получать за каждый вечер от меня двадцать рублей! Это будет… — И он назвал какую-то тучу франков. — А в месяц! — кричал Голуа. — В месяц, мой друг, в один месяц вы заработаете десятки тысяч франков.

Голуа стал и сделал рукой тот жест, за который ему хлопал каждый вечер весь цирк.

— Руку! — И он бравым жестом протянул мне свою руку в лайковой перчатке.

— Я подумаю, — сказал я и не торопясь поплелся в конюшню.

— Ну, что он там голосовал так? — спросил меня Осип.

Я рассказал. Осип качал головой, глядя в пол, и молчал.

— Что-то больно он старается около тебя. Сам-то с директора за номер сгребет — будьте здоровы. Долларами, каналья, гребет… А ты думал? А как же! Они все валютчики.

— Попробовать разве? — сказал я.

— Кака уж проба! — вскинулся Осип. — Уж если этот-то тебя попробует, так одного разу и хватит. И зовется удав. Удав и есть. Удавит — и край. Крык, и кишки вон.

Но я уж думал о том, что за пять раз я получу сто рублей, а через месяц я выплачу эти проклятые пятьсот рублей. Нет! Я буду посылать сто рублей жене и сто в Товарищество за растрату. Два месяца, и я свободен. Пускай тогда судят. Я не вор, не вор тогда. И я представил себе, как в банке будут удивляться: «Смотрите-ка, Никонов!» И все будут говорить: «Я всегда утверждал, что он порядочный человек. Ну, случилось, увлекся, со всяким может случиться, но не всякий же…» А дома! Вдруг сто рублей! От папы! И тут уж узнают, что и в банке получили… У меня запорхали, заметались в голове такие мысли, как цветы, и дыханье сперло.

— Осип, голубчик, — сказал я, — пусти, я попробую, ты знаешь ведь…

Осип рукой замахал!

— Да что ты! Господь с тобой, да разве я тебя держу, да что я тебе — отец иль командир какой? Только стой, стой! Меньше четвертного ни-ни! Никак! Двадцать пять за выход. И чтоб сто рублей вперед. А ну, не ровен час, с первого же разу — тьфу-тьфу! — да что случится! А за собак чтоб особо. Уж раз твое дело такое…

— Какое дело? — сказал из-за спины конюх Савелий.

— Тьфу, тебя не хватало! — Осип оттер его плечом. — Без тебя тут дело.

Я пошел к Голуа.

Голуа нетерпеливо ходил по коридору. Он бросился мне навстречу:

— Ну, ну?

— Двадцать пять рублей, — .сказал я строго. — И сто вперед.

Голуа на секунду сдвинул