Поединок 18 - Эдуард Хруцкий

Впрочем, это же время коснулось своим неумолимым дыханием и лица доктора философии, хотя тот с прежней педантичностью любителя пеших прогулок шелестел в осенние утра обильной листвой на городских тротуарах, а в тиши зимних бульваров прочеркивал первые, непременно прямые тропки в свежем, но по-европейски уже слегка подтаивавшем снегу. Изредка господин Мантейфель с театральным восторгом покупал для себя в киосках поздние хризантемы или сентиментально раздаривал сохранявшим чувство собственного достоинства детям конфеты из дорогих фирменных наборов. Скромный доктор философии мог позволить себе эту некоторую роскошь, ибо хорошо оплачиваемый его труд приносил должные плоды. Да, да, еще как приносил: в невысоком помещении, наискось перечеркивавшем двор, разгоряченные воспитанники колледжа ежедневно демонстрировали умение голыми руками наносить противнику смертельные удары. А в душном подземелье, куда вели бетонные ступени, из невысокого помещения гремели не доносившиеся наружу выстрелы, чаще всего пистолетные выстрелы, действенная убойность которых была обеспечена в том числе и обстоятельными лекциями господина Мантейфеля.

В углу подземелья находился еще один – нижний – люк, ведший на дополнительный ярус глубины, туда, где был оборудован специальный тир для стрельбы в цель по звуку, Естественно, Чудак не хуже других воспитанников знал этот каменный мешок, этот глухой склеп даже без малейшего намека в нем хотя бы на лучик света. Знал – ив последний год запросто соскакивал в него, не пользуясь веревочной лестницей, свободно пролетал в кромешной тьме несколько метров, чтобы, одновременно коснувшись обеими ступнями глиняного пола, настороженно замереть с пистолетом в правой руке наготове. А на полу, под потолком или на уровне живота, сразу же, хотя и всегда как бы неожиданно, возникал слева, справа или позади чуть слышный шорох – Чудак чаще всего успевал-таки поразить невидимую цель, что подтверждала слепящая электрическая вспышка после каждого удачного выстрела. Спустя минуту-другую оглушенный собственной пальбой (хорошо еще, что мягкий камень подземелья исключал возможность рикошета) и дышащий в пороховом чаду широко раскрытым ртом воспитанник уже не мог определить нахождение источника легкого шороха и потому вел огонь на поражение интуитивно, или, попросту говоря, наугад. И все-таки вроде бы шальные выстрелы Чудака, постепенно набиравшие все больший темп, своими красноватыми вспышками едва ли не всякий раз чередовались с молниеносными вспышками, сигнализирующими о попаданиях. А как-то однажды крошечная электролампочка, после очередного выстрела загоревшись там, над головой, так-таки и не погасла, хотя у Чудака оставались еще не расстрелянными две полные обоймы к пистолету.

– Эй ты, Робин. Гуд из колхоза «Заря коммунизма», – дурашливо крикнул Циркач в щель проиоткрывшегося люка. – Не перепутай сослепу мою голову со знаменитым английским яблоком!

– Не тот фрукт у тебя на плечах, – в тон однокашнику откликнулся Чудак, опуская пистолет в потертую кобуру. – И все же чего под руку суешься? Что там у вас стряслось? Яблочный спас?

– Не знаю, яблочный или еще какой, а только начальство по тебе соскучилось, – ухмыльнулся Циркач, спускаясь вниз по веревочной лестнице. – А вот пистолет и патроны на месте оставь. Оставь, оставь, не жадничай. Я тут вместо тебя позабавлюсь маленько.

В несколько привычных рывков одолел Чудак оба яруса подземных тиров, бегом пересек двор и молча (если надо, с тобой сами заговорят) остановился перед крохотным коттеджем, на пороге которого рядом с господином Мантейфелем со скучающим и отрешенным видом словно бы томился худощавый незнакомец. И все-таки чувствовалось, что приезжий – несмотря на вроде бы полное свое безразличие ко всему и вся – тщательно присматривается к происходящему вокруг, словно бы вбирая в себя оптом для дальнейшей розничной сортировки любое событие нынешнего дня в колледже. Впечатление это усиливалось еще и внешностью незнакомца: лицо его, густо испещренное то ли после оспы, то ли после крупных угрей глубокими рябинками, напоминало по этой причине некое решето, причем решето, находящееся в непрестанном просеивающем движении. В сортировке то есть.

– Ты, конечно, успел закончить свою тренировку? – чуть улыбнулся воспитаннику доктор философии. – По моим расчетам, ты должен был как раз отстреляться.

– Увы. Сегодняшние ваши расчеты оказались не верными.

– Вот как? Странно. Но все равно. Познакомься. Это Говорун. Отныне он твой непосредственный руководитель. Поедешь с ним. На сборы тебе отводится четверть часа. Управишься?

– Почему бы нет?

– Эти пятнадцать минут даются тебе на полные сборы, – интонационно подчеркнул слово «полные» господин Мантейфель. – Больше ты сюда никогда не вернешься.

Действие разворачивалось стремительно: спустя двадцать минут после этого разговора спортивный «ягуар», за рулем которого – по-прежнему безмолвно и отрешенно – сутулился Говорун, на бешеной скорости уносил Чудака и господина Мантейфеля вниз и вниз по асфальтовому серпантину горной дороги. Вопреки ожиданиям юноши путь оказался недолгим, и вскоре все трое, оставив машину у ворот оборудованного прямо в скале гаража, размашисто вышагивали на не успевших затечь ногах к приветливо посверкивающему стеклом и пластиком им навстречу жилому коттеджу.

– Нас ждет прощальный ужин?

– Пока ты не начал работать по-настоящему, можешь задать еще парочку дурацких вопросов, – на ходу обронил доктор философии. – Но потом… Впрочем, тебе об этом «потом» известно не хуже, чем мне или Говоруну.

– Но я ведь действительно пока еще…

– А пора бы и – уже!

Это были первые слова, произнесенные Говоруном с момента их знакомства, и Чудак внимательно (ишь ты, мол, какой шустряк), Чудак даже с некоторым удивлением посмотрел в невыразительные глаза своего нового непосредственного руководителя. А тот ничего не добавил более, тот, в свою очередь, неторопливо и даже как бы с некоторой ленцой перевел взгляд на стройную фигуру, похоже, молодой женщины, спускавшейся с легкой террасы навстречу приехавшим. Брючный костюм в обтяжку. Спортивные туфли с широкими носами. Ровный пробор в светлых, еле заметно, но все-таки уже теряющих прежнюю пышность волосах.

– Только честно – очень я изменилась за эти месяцы?

– Что вы, фрау Эмма! Просто я не ожидал вас увидеть здесь и потому удивился.

– Вам, Чудак, никогда не удавалась ложь. Ладно, оставим пустую болтовню. Так что там остальные мальчики?

– У них все прекрасно. Иногда со слезами умиления вспоминают вашу самую справедливую в мире плетку. И ваше последующее, ваше заменившее эту плетку «Веселее, мальчики!».

– А вот это уже не по-мужски!

– Что делать? Возможно…

– И вне программы!

– Какой еще программы?

– Программы, в соответствии с которой эта встреча обязательна, – негромко пояснил Чудаку доктор философии. – Рассчитана на врожденную сентиментальность выходцев из России. Так сказать, юный воспитанник и его… э…

– Вам бы нечто подобное тоже не помешало, господин бывший Чертяков, – злобно огрызнулась фрау Эмма, по-своему расценивая последнюю фразу наставника из колледжа. – Какое-нибудь тонизирующее купеческую душу свидание с чудом выжившей жертвой благородного белого воинства.

– Есть для меня корреспонденция? – невозмутимо прервал господин Мантейфель женщину, лицо и шею которой покрыли багровые пятна, – Письма? Бандероли? Телеграммы?

– Что-то было, – женщина продолжала клокотать. – Сейчас принесу, ваше степенство.

Чудак невольно, хотя и сдерживаясь, рассмеялся, услышав этот прямой намек на некое, как выяснилось, ба-зарно-торговое прошлое не упускавшего случая («Наследственность, господа, наследственность!») подчеркнуть свою благородную интеллигентность доктора философии. Между тем фрау Эмма доставила откуда-то из Недр коттеджа целый ворох газет, нераспечатанных конвертов и телеграмм, и господин Мантейфель занялся их изучением, деловито хмурясь и совершенно беззвучно шевеля узкими сухими губами.

– Проследуем в кабинет, – произнес он наконец с чувством выполненного долга. – Завтрак нам подадут прямо туда.

– Прямо куда? – вопросительно буркнул Говорун, словно бы с неохотой прерывая какие-то переполняющие его раздумья, и со значением откашлялся; – Хх-к-гмм!

И стены просторного кабинета, облицованные полированным орехом, и картины на них неведомых, но явно крупных мастеров кисти, и толстые афганские ковры, и громоздкие люстры, и горделивые оленьи рога, и затейливо инкрустированное охотничье оружие, и тигровые шкуры под ногами – все здесь говорило о незыблемом благополучии, пронизанном подлинной старинной роскошью. Только полудужьем опоясывающий мягкое вращающееся кресло письменный стол без единой бумажки на нем да высокий современный сейф в углу своим деловым предназначением резко и как бы по большому счету бессмысленно выбивались в этом помещении из общего тона.