Театр китового уса - Джоанна Куинн

Жан-Марк зовет из соседней комнаты:

– Ты не мог бы помочь мне с пледами, Денис?

Кристабель смотрит, как Дигби уходит, допивает свое вино. Она слышит, как снаружи начинает идти дождь. Она думает о том, как они вдвоем сидели на крыше Чилкомба, когда были «я» и «я» поменьше, которые составляли «мы» – и это, кажется, уже не те «мы», частью которых он хочет быть.

Кристабель раздевается в комнате-коробке, в которой будет спать, осторожно забирается на раскладушку. Стены квартиры тонкие как бумага, и она слышит, как открываются ящики в соседней комнате, как тихо разговаривает с Жан-Марком Дигби, как они укладываются в кровать. Что-то в их теплом тоне и тихий смех Дигби говорят ей, что они очень близки. Что-то детское и капризное в ней подначивает выбраться из постели, прижать стакан к стене и послушать, о чем они говорят, но они перешли на шепот, и она их не расслышит, как бы ни старалась. Она натягивает одеяло на голову и лежит неподвижно, пока не засыпает.

Они уходят ранним утром. У Дигби сумка с одеждой, а у Жан-Марка пустой чемодан с пустым портфелем. Оба наполнятся в театре. Выходить на Монмартр из тесной квартиры, потягиваясь и зевая, все равно что выбираться из палатки, установленной высоко в горах. Солнце только поднимается над серыми крышами Парижа. Пока они спускаются по крутым мощеным улицам, первые его лучи вертко взбегают по узким канавам города им навстречу, поджигая золотом окна квартир.

– Так тихо, – говорит Кристабель, дойдя до площади с театром. Она по-прежнему в вечернем платье и туфлях с прошлой ночи, и не в первый раз мысленно ругает непрактичность женской одежды, ее ограниченное назначение.

– Город, населенный только птицами, – говорит Дигби, поднимая взгляд на деревья, где щебечут воробьи. – Представь, каково жить в таком городе.

Она смотрит на него, и сердце вдруг болезненно сжимается от понимания. Он всегда был полон надежд, был нездешним, мальчиком верхушек деревьев и света.

– Обычно пекари бы уже поднялись и занимались своими делами, но им нечего печь, – говорит Жан-Марк, отпирая служебный выход.

– Когда прибудут союзники, у нас снова будет хлеб, – говорит Дигби.

– С толстым слоем масла, – говорит Жан-Марк.

– Прекратите, у меня в животе бурчит, – говорит Кристабель, заходя за ними следом. Она оказывается рядом с кабинетом с ящичками для почты актеров и несколькими вянущими букетами. Жан-Марк запирает за ними дверь, и они идут по коридору, неоштукатуренные стены покрыты плакатами прежних постановок. Коридор закручивается по задней части здания, проходя мимо тесных гримерок, заваленных вешалками с костюмами и захламленными туалетными столиками.

Дигби забирает пустые чемоданы и уходит по узкой лестнице, бросив:

– Я постараюсь побыстрее.

– Встретимся на сцене, – говорит Жан-Марк, ведя Кристабель по лабиринту проходов, которые обрываются на краю сцены. Она впервые в закулисье театра. С того места, где они стоят, видны свисающие слои различных фонов, мягко покачивающиеся нарисованные сцены разных мест, многих измерений. Рядом сложносочиненный ряд веревок, тянущихся к крыше театра, как снасти на корабле. Она будто на краю чего-то церемониального, чего-то большего, чем она сама, будто ждет за занавесью аудиенции с императором.

Жан-Марк поворачивается к Кристабель.

– Отсюда удивительно смотреть постановки. – Голос у него уважительно приглушен, хотя в театре пусто. – Денис говорит мне, что в Англии эти места называют «крыльями», как у птицы.

– Да.

– Мне это нравится. Здесь усилие, понимаете, взмахи крыльев, поднимающих актеров.

Откуда-то снизу раздается шум. Затем мгновение спустя в середине сцены распахивается деревянная крышка люка, и из нее, как чертик из табакерки, появляется Дигби:

– «Если тени оплошали, то считайте, что вы спали, и что этот ряд картин был всего лишь сон один!»[66]

Его голос эхом разносится по театру, и Кристабель слышит в нем его отца – теплый повествовательный баритон Уиллоуби – будто в Дигби на краткий миг воплотилась старшая версия его самого. Не видя его долгое время, она теперь будто наблюдает разные его версии, некоторые знакомые, иные странные. Бывшего, настоящего и будущего Дигби.

– Я подам вещи, – говорит он, затем исчезает под сценой.

Жан-Марк выходит на середину, и Кристабель идет следом, поглядывая на ряды красных сидений. Как изобличительно быть здесь, даже без зрителей. Театр не кажется совсем пустым.

Дигби снова высовывается из люка. Заглянув в него, Кристабель видит, что он стоит на регулируемой деревянной платформе. Он подает кожаный портфель, теперь тяжелый.

– Что ты забираешь?

– В основном чернила и бумагу, – говорит Дигби. – Ты не поверишь, насколько они драгоценны.

– Они наше лучшее оружие, – добавляет Жан-Марк, – особенно учитывая, что Лондон не шлет нам пистолетов.

– Жан-Марк не перестает просить, но они его игнорируют, – говорит Дигби. – Все равно что писать моему отцу. Знаешь, что Перри мне сказал однажды? Он сказал, что они не хотят давать французам слишком много оружия, потому что те могут воспользоваться ими для хулиганства после войны. Будто мы здесь непослушные дети.

Кристабель думает о Перри, разливающем чай в кафе в «Фортнум и Мейсон», объясняющем, что войны ведутся, чтобы определить, что будет после. Любые мольбы от кого-то вроде Жан-Марка, что окажутся «на его столе», будут тут же выброшены.

– Ты что-то знаешь о нем? – говорит Дигби. – Об отце, в смысле.

Она качает головой.

– Денис, мы должны поторопиться, – говорит Жан-Марк. – Скоро придут уборщики.

– Мне нужно собрать чемодан. – Дигби исчезает под сценой.

Кристабель и Жан-Марк ждут вместе. Через какое-то время она вежливо спрашивает:

– Вы смогли держать театр открытым всю войну?

– Мы закрылись, когда нацисты только появились, – говорит он. – Когда открылись снова, мы были ограничены в том, что можем ставить. Ничего слишком патриотичного. Мифы, легенды, ностальгия. Все старые театральные призраки. Но зрители быстро вернулись.

Кристабель гадает, не ощущает ли она присутствие призраков на сцене. Роли, которые ждут, что их заполнят, снова оживят – как Антигона в начале постановки Ануя, которая ждет, что станет Антигоной.

Жан-Марк продолжает:

– Прошлая зима была для нас самой тяжелой, людям было так холодно, так голодно, но зрителей было больше, чем когда-либо.

– Почему?

– Ну для начала, в окружении других людей теплее, – он улыбается. – Но когда ты переживаешь трудности, когда чувствуешь себя одиноко, ты приходишь сюда и видишь других, что переживали трудности, – как Антигона.

– Видишь ее отвагу.

– Антигона умирает в одиночестве. Но мы рассказываем ее историю в театре. Здесь у нас все еще есть голоса.

– Даже если вы не говорите прямо.

– Говорить можно по-разному, – говорит он. – Помните ту