Настоящая фантастика – 2011 - Александр Николаевич Громов

В камере было серо, и я не видел слов, нацарапанных на стене. Прямоугольником выступало в темноте зарешеченное окошко; как же так? Еще несколько дней назад у меня впереди была жизнь, взросление, зрелость, старость, а теперь – ничего нет?! Я, как спичка, прогорел до конца… И умру за преступление, которое совершил кто-то другой?

В коридоре раздались шаги. Так рано, до десяти еще часа четыре, не меньше… Еще не объявили решение суда… Что это за шаги, может, караулы меняются? Там явно не один человек и не два, а целый патруль, кованые подошвы тяжело бухают о камень…

Зазвенели ключи.

Потом я услышал, как входит ключ в замочную скважину на двери моей камеры.

Все волосы, сколько их у меня было на голове и на теле, встали дыбом от этого звука. Я вскочил на койку, будто собираясь убежать.

Ключ провернулся. Я услышал, как снимают тяжелый замок. Лязгнула дужка; снаружи молчали. В этом молчании заскрежетали петли, и начала открываться дверь.

Я посмотрел на кринку на столе, кринку с широким горлышком. Разбавленное молоко, кажется, чуть светилось в полумраке.

Дверь открылась. На пороге встал тюремный сторож с лицом, утонувшим в бороде, будто спрятавшимся от меня и от света. За его спиной стоял наряд гвардейской стражи. Один стражник, крайний справа, был моим постоянным покупателем и на прошлой неделе купил колечко с заклинанием. Сказал, для невесты; прежде, чем он отвел глаза, я прочитал в них, хоть было темно: решение принято еще вчера. Казнь назначена на сегодня – из милосердия. В том числе по отношению ко мне.

Поверхность кринки была скована засохшей пленкой. Ненавижу пленки в молоке…

Я прыгнул.

Запах молока ударил мне в ноздри. Тело потеряло вес. Голова описала дугу и почти коснулась белой поверхности, а ноги все еще не отрывались от койки; я ощутил себя грузом на веревочке.

Горлышко кринки взорвалось, как мыльный пузырь, и стало широким, будто колодец.

Пенка треснула, пропуская мою голову. Я нырнул в плотное и липкое, не ощущая ни рук, ни ног. Меня потянуло на дно, будто я в самом деле был камнем. А еще спустя мгновение я перестал различать, где верх, где низ, зато снова обрел способность управлять своим телом.

И я забился что было сил. Белая муть вокруг сменилась серой мутью, я захлебнулся, закашлялся…

И вынырнул. Ударился макушкой о твердое. От боли выступили слезы, неразличимые на мокром лице. Я дышал и кашлял целую минуту, прежде чем оглядеться; под ногами у меня было твердое дно, над головой – доски; я сидел в воде по шею, в воде, а не в молоке, у самого берега, под маленьким причалом.

– Наконец-то. Я уже думал, что ты дашь себя убить.

Причал заскрипел. Сквозь щели посыпался песок. Кто-то стоял прямо надо мной.

– Леон? Поторопись. Скоро в городе объявят тревогу и всеобщую облаву на особо опасного мага.

Я узнал голос. «Предки твоего отца прокляли бы внука-галантерейщика». Мой последний покупатель.

– Ты хочешь жить, сопляк?

Стуча зубами, я выглянул из-под причала. Здесь, в стороне от порта, иногда разгружались мелкие рыбацкие лодки. Пахло рыбьими потрохами. Носились птицы, орали отвратительно, базарно. И человек в черном, с большими ладонями и ступнями, похожий на древесный корень, – этот самый человек стоял, скрестив руки, и смотрел на меня с насмешкой.

– Кто убил Ойгу? – спросил я хрипло.

Он растянул рот от уха до уха:

– Ты, конечно.

Я подумал: разумеется. Теперь, после того как я нырнул в кувшин на глазах пятерых стражников, если кто-то и сомневался в моей вине – сомнений не осталось. Меня не просто обезглавят. Меня казнят, как в старину казнили злых волшебников.

– Залезай в лодку, – скомандовал человек.

Лодка была привязана здесь же. Именно от нее так остро воняло гнилой рыбой.

Шатаясь, я выбрался на берег. Одежда прилипла к телу, башмаки хлюпали. Было уже совсем светло; я оказался за городом, в двух тысячах шагов от ворот, в пятистах шагах от предместья Малые Причалы. В редком тумане слышалась сонная ругань, скрежетали днища лодок о мелкую гальку: начинался день. На меня никто не обращал внимания. Море дышало теплом, и корабли, ночевавшие на рейде, казались вплавленными в стекло: полный штиль.

– Я не привык повторять, – сквозь зубы сказал покупатель. – Садись в лодку, или я оставлю тебя на берегу.

В городе ударил колокол. Уж его-то голос я ни с чем не спутаю: колокол на ратуше. Обычно он бил размеренно и неторопливо. Теперь частил, будто захлебываясь, и удары выходили неодинаковой силы: слабые и отчаянные вперемешку.

Рыбаки, возившиеся у причалов, притихли и повернули головы. Пожар? Беда? Что случилось?

Случился я. Все кольца сложились в пирамиду: мой отец происходит из старинного магического рода. Я продавал вещи с заклятьями. Помог Толстой Джане скинуть ребенка. Проклял и убил Ойгу. Нырнул в кринку с молоком. И теперь город панически вопит языком колокола на ратуше: спасайтесь, на помощь, здесь ужасный маг, подобного которому не видали сто лет! Здесь неуловимый убийца, черный колдун, к оружию! Караул!

Я вспомнил рассказы отца о том, как поступали с волшебниками, уличенными в тяжких преступлениях. Зубы мои начали звенеть друг о друга – конечно, от холода, ведь я был мокрый с головы до пяток. Но вместо того, чтобы немедленно явиться в ратушу и рассказать обо всем правду – вместо того хотя бы, чтобы сбежать куда-нибудь в лес и затаиться, – я молча залез в лодку к своему последнему покупателю.

Потому что правду я уже рассказывал на суде. А в лесу долго не высидишь: реденький наш лес, скрываться там можно до первой облавы…

Черный человек вскочил следом и снял веревочную петлю с крюка. И наша лодка, пропахшая гнилой рыбой, вышла в море вместе с полусотней таких же: несмотря на тревогу, рыбаки не хотели упускать время промысла.

Работорговля

– Итак, я хочу предложить тебе интересную работу.

У самого скалистого берега, где гнездились в расщелинах поющие рыбы, стоял небольшой парусник. Мой спутник поймал брошенный сверху конец и подтянул лодку к влажному борту. Вслед за ним я вскарабкался на палубу; что-то неправильное, неестественное было в этом корабле. Он казался теплым, несмотря на зябкое утро, над палубой поднимался парок, и ни один матрос не явился нас встретить – хотя лестницу ведь кто-то спустил? На носу возвышалась резная женская фигура – с палубы видны были