Дата Туташхиа - Чабуа Амирэджиби

Тогда вспорол грудь свою Туташха, вырвал сердце и бросил дракону. Но, не притронувшись к жертве, рёк дракон:

— Не жажду я более крови и плоти человеческой.

И тогда каждый, кто обрубил члены свои, обрел их вновь. И сказал им Туташха о драконе.

— Не трогайте человека сего, и да почиет на вас благодать превращать зло во благо.

И тогда оставила душа Туташхи плоть свою на земле, взметнулась в небеса, воссела луною, и превратился земной человек в Бога.

РОБЕРТ ПАВЛОВИЧ ХАПЛАНИ

Видно, в вестибюле Грузинского архивного управления вывесили афишу, на которой изображена моя физиономия, а под физиономией надпись, оповещающая всех, что в течение восьми месяцев я действительно был тайным агентом кавказской жандармерии. А может быть, и не афиша вовсе, а лежит себе возле входа у швейцара на столике книга, и мои служебные подвиги внесены туда красными чернилами. Да, я служил, и о сем факте я неизменно упоминаю во всех автобиографиях и анкетах, которые мне приходится заполнять. Не так давно послали меня в Коста-Рику, на Всемирный конгресс гельминтологов. В анкете я написал, что восемь месяцев служил тайным агентом. Мне сказали — вычеркни. Я — ни в какую. Не вычеркнешь — не поедешь. И все равно я не вычеркнул. Вот так! Если и правда существует такая книга, хорошо бы в ней еще записать, что я был исключен из Московского университета за революционную деятельность, что до первой мировой войны дважды был арестован и три года провел в оренбургской ссылке. И добавить можно, что я член-корреспондент нашей академии и с моими трудами знакомы все гельминтологи мира. Что-нибудь в гельминтологии вы смыслите?.. Ну, тогда хорошо. Должен вам доложить, что по поводу моей службы в жандармерии ко мне приходили не раз, и еще придут — я отлично это знаю. А вот моими отношениями с Датой Туташхиа еще никто не интересовался, никто не приходил. Вы первый пожаловали. Я вам говорю, приходили и еще придут. А раз так, я должен всех вас встречать в состоянии полной мобилизационной готовности.

Итак, начнем с моей генеалогии. Родословная у меня следующая. Мать: по отцу — Самадашвили, по матери — Таплианидзе… выше тоже все грузины. А вот с отцом — дело сложнее. Отец по своему отцу был Капланишвили, а по матери — Парлагашвили. В материнской ветви моего отца тоже все были грузинами. Отец же мой — прошу обратить внимание — пишется Капланянцем, но отец моего отца, то есть дед мой, — Капланишвили, а отец деда, то есть прадед мой, опять-таки записан как Капланянц, и дальше выше все — Капланянцы. Конечно, все они были армяне, а вот дед захотел быть грузином и стал Капланишвили. Отец же захотел вернуться в армяне, записался Капланян-цем, и Кацланянцем записали меня. Но поскольку как этнический феномен я на три четверти грузин, постольку положил я себе стать Капланишвили. Под этой фамилией я и числился, будучи в тайных агентах. Когда же я приехал в Россию учиться, мне стало ясно, что моя длинная и неудобопроизносимая фамилия здесь вовсе ни к чему. Тогда я стал именоваться Каплани и благополучно жил под этой фамилией, пока эта фанатичка не выстрелила из револьвера. С тех пор я — Роберт Павлович Хаплани, хотя и приходится все время объяснять, что я не итальянец и что между Хаплани и Каплани — существенная разница. Если вам здесь что-нибудь не ясно, пожалуйте — фотокопия моей родословной. Нужны подробности? Можно обратиться в управление геральдики и генеалогии в Лондоне — Бейсуотеррод, 9. Может быть, и отыщется у них что-нибудь новенькое. Что же касается моей жизни с момента поступления в Московский университет и по сей день — пожалуйста, вот здесь все описано подробнейшим образом. Берите, берите, у меня все размножено, будьте так любезны…

Теперь — о жандармерии!

Мой отец, Павел Капланянц, был портной. Он имел собственную — прошу обратить внимание — собственную мастерскую в Тифлисе, на Пушкинской улице, рядом с магазином Адельханова. Это было нечто подобное нынешнему ателье мод. У него работали самые лучшие мастера по европейскому и азиатскому платью и по военной одежде. Тифлисская элита и бомонд состояли в клиентах моего отца.

Едва я окончил классическую гимназию, как подошел срок призыва на военную службу. Отец категорически не соглашался, чтобы его единственный сынок сложил голову на японской войне, и в один прекрасный день я узнал, что временно устроен в жандармерию.

Служба, и правда, оказалась временной. Послужил и кончил. И с тех пор я — невоеннообязанный. Я — гельминтолог. В чем состояла моя служба? В слежке. Старая эта профессия, можно сказать древняя.

Вот мы и подобрались к Дате Туташхиа.

Я — свидетель и участник трех революций: пятого года, Февральской и Октябрьской. Я утверждаю, что революция возможна лишь тогда, когда все общество, мужчины и женщины, старики и дети, сторонники режима и его противники — все говорят о революции. Так было в канун этих трех революций, и перед каждой из них в отдельности. У всех в голове звон стоял от этого слова — «революция». В этот-то период я и служил в жандармерии. Самое удивительное, что я сам был за революцию, а вот очутился в жандармерии. Такое уж было время, воля отца была превыше всех законов — перечь не перечь.

Получил я задание и отправился в Самтредиа. Инструкция гласила, что из Самтредиа в Тифлис должен был ехать неизвестный мне человек. Ни имени, ни фамилии его мне не сказали. Позже выяснилось, что это был Дата Туташхиа. Мне предстояло выяснить, с кем он будет встречаться на станции и в вагоне поезда, что ему скажут, что скажет он. В Тифлисе Туташхиа должен был встретить его брат, молодой человек, чуть младше меня. Если братья уйдут вместе, моя миссия могла считаться исчерпанной. Если же Дата Туташхиа уйдет со станции один, мне надлежало слежку продолжить. Одновременно я должен был спасти его от возможного ареста — для этого меня снабдили соответствующим документом.

В Самтредиа у меня жил дядя. Я погостил денек у него и получил с собой кучу всяких гостинцев — целую корзину, да в придачу еще на дорожку сумку с провизией. Корзинка и сумка были обязательными атрибутами операции — я должен был производить впечатление человека, только отгостившего у родственников. Начальству моему было известно, что у меня в Самтредиа дядя и что меня в дорогу снарядят как надо. Все было предусмотрено, да и выбрали меня для этой операции, наверное, из-за этого.

Я пришел на станцию и остановился в назначенном месте. Зрительная память у меня и теперь отменная, а в молодости была… — и говорить нечего. Откуда бы ни возник Дата Туташхиа, я бы узнал его тут же, так как мой начальник перед самым отъездом показал мне какого-то чина высшего ранга и сказал — запомни его, он, как две капли воды, похож на того, за кем тебе следить. Я узнал Туташхиа, едва он появился. Сразу узнал. Да к тому же в этот момент ко мне подошел тамошний агент, сказал пароль и показал — вон он, передаю его тебе. Туташхиа прошел мимо нас и проследовал в станционный ресторан. Стоял октябрь, но было тепло, как летом. Однако и по этой погоде Туташхиа одет был слишком легко — в суконных брюках и блузе, на голове — сванка, на ногах домотканые пачичи и мягкие чувяки. Под мышкой торчал сверток. Войдя в ресторан, он подозвал официанта, а я отправился к начальнику станции. Мне предстояло получить место в вагоне рядом с Туташхиа, разумеется, если такая возможность будет.

В комнату начальника станции я влез вместе со своими корзинами, и вот вам пример того, насколько тогда революционный зуд владел всеми повсюду, и гельминты завелись в самом прогнившем строе. Начальник станции восседал за письменным столом, обернулся на скрип двери и сказал ко-му-то в другую дверь, распахнутую за его спиной, даже не взглянув, кто к нему вошел:

— Слыхал, Бартломе, что эти сукины сыны опять выкинули? Втащили на Махатскую пушки, и кончайте, говорят, митинговать в этом вашем Тифлисе, а то передавим вас, как тараканов!

— Видно, уж царю совсем невмоготу стало, — откликнулись из задней комнаты. — Ленин, видишь, говорит, самодержавие, царь и буржуазия по своей воле ничего не отдадут, силой брать надо, что нам положено. Вроде бы это и Маркс говорил. А не откажется, так мы еще увидим русского царя у стенки. Во Франции со своими что сделали?!

— Так-то так, но ведь болтают о Государственной думе?..

— Государственная дума — химера! — влез я в разговор. — В Государственную думу царь и его приспешники своих посадят… — Говоря это, я вытащил удостоверение тайного агента и показал начальнику станции. Бедняга стал белее бумаги.

— Я тебя не знаю, кто ты и откуда, — послышалось из задней комнаты, — но не так уж это плохо. Государственная дума…

— Прав он, прав! — заторопился вступиться за меня начальник станции, но тут же сообразил, что очутился на позициях большевиков — это при жандарме-то! И опять у бедняги затрясся подбородок.