История второй русской революции - Павел Милюков

«Мы послали к нему в Лугу офицера, который когда-то у него служил, для того чтобы разъяснить ему обстановку (об аресте Керенский не упоминает). Это мы сделали уже тогда, когда наши телеграммы о приостановке движения оставались у него без исполнения. Миссия эта удалась (мы только что видели, при какой обстановке). С этим офицером генерал Крымов сюда приехал. Когда мне было доложено, что явился Крымов, я вышел к нему, просил его войти в кабинет, и здесь у нас был разговор. Насколько я помню, тут присутствовал еще генерал Якубович, товарищ военного министра. Вначале генерал Крымов говорил, что они шли отнюдь не для каких-либо особых целей, что они были направлены сюда в распоряжение Временного правительства, что, по их сведениям, они должны были оказать здесь правительству содействие, что никто никогда не думал идти против правительства, что как только выяснилась вся обстановка, то все недоразумение разъяснилось, и он остановил дальнейшее продвижение (это как мы видели, произошло помимо его воли). Потом он добавил, что имеет с собой по этому поводу приказ. Сначала этот приказ (приведенный выше в извлечениях, сделанных Керенским) он мне не показал, а я никаких оснований сомневаться в том, что он был введен в заблуждение, не имел. Видимо, у него было некоторое колебание». Но, преодолев это «минутное колебание», генерал Крымов «со спокойной решимостью» передал Керенскому «изобличающий его» документ. После этого Керенский разыграл одну из своих наполеоновских сцен. «Я прочел приказ. Я знал Крымова и всегда относился к нему с очень большим уважением как к человеку с определенно очень умеренными движениями, но очень честного и порядочного». «Ему, я думаю, невыносимо было сознание, что он, Крымов, уклонился от истины» и «не сказал откровенно о своей роли»... «Я встал и медленно стал подходить к нему. Он тоже встал. Он увидел, что на меня приказ произвел особенное впечатление. Он подошел сюда, к этому столу. Я приблизился к нему вплотную и тихо[88] сказал: «Да, я вижу, генерал, вы действительно очень умный человек. Благодарю вас»[89].

«Крымов увидел, — продолжает Керенский, — что для меня уже ясна его роль в этом деле. Сейчас же я вас (председателя следственной комиссии Шабловского) вызвал и передал вам (приказ)... После этого во время разговора Крымов сказал мне, что он находился в Ставке, что они там выработали дислокацию и положение о введении осадного положения в Петрограде; затем говорил, что предполагалось Петроград, по этому плану, разделить на военные комендатуры... Я спросил его, какие же основания он имел от своего личного имени объявлять о “бунтах”. Он вынужден был сослаться на неизвестно откуда неизвестно куда прибывшего офицера (вероятно, Крымов не назвал его по той же причине, по которой хранил “благородное молчание” о телеграммах Корнилова от 27-29 августа), вообще он никакого объяснения этому дать не мог». Кроме того, Крымов, по сообщению того же Керенского, «мужественно исповедал свою веру в диктатуру», то есть значит в действительности говорил о намерениях Корнилова по существу. «Тогда я расстался с ним, то есть отпустил его, не подав ему руки...».

Оскорбленный и взволнованный генерал Крымов, вернувшись из Зимнего дворца в помещение военного министра, покончил с собой выстрелом из револьвера. «Демократия» негодовала по этому поводу... на то, что у мятежного генерала не было отобрано оружие. Керенский великодушно прибавляет в своих комментариях к показаниям: «Пусть никто не подумает, что я перестал уважать его, отказывая ему в рукопожатии. О, совсем нет... Но я был официальнейшим лицом, в официальной обстановке, среди официальных лиц. Передо мной, министром-председателем и военным министром, стоял генерал, государственный преступник, и я не мог и не имел права поступить иначе»...

После смерти генерала Крымова М. И. Терещенко рассказал в одной газете, что Крымов был «государственным преступником» не впервые. Он был одним из трех[90] участников в заговоре для низвержения Николая II, заговоре, который лишь потому не был приведен в исполнение, что революция 27 февраля предупредила его на несколько дней. Но то, по выражению Керенского, был «переворот, подготовлявшийся частью цензовиков». Правда, и сам А. Ф. Керенский не мог не иметь сведений о том, о чем имел сведения М. И. Терещенко. Но тогда еще не было органов «революционной демократии»... Мы сейчас увидим, что поведение Керенского в его борьбе против Корнилова было продиктовано этими органами.

Меры Совета рабочих и солдатских депутатов и «комитетов спасения революции». Первыми оправились от смущения и растерянности вожди Совета рабочих и солдатских депутатов, которым первым и грозила опасность в случае победы Корнилова. Вот как характеризовал роль Совета и комитета народной борьбы с контрреволюцией Богданов в заседании петроградского Совета в Смольном 31 августа: «Когда Временное правительство заколебалось и не было ясно, чем кончится корниловская авантюра, появились посредники вроде Милюкова и генерала Алексеева, которые могли испортить все дело. Но выступил политический отдел (комитет борьбы, только что организованный) и со всей энергией воспрепятствовал какому бы то ни было соглашению правительства с Корниловым. Мы заявили, что не может быть никаких колебаний, что перед властью один путь — беспощадной борьбы с Корниловым. Под нашим влиянием правительство прекратило все переговоры (это было, очевидно, после вечернего совещания министров 28 августа, см. выше) и отказалось от всяких предложений Корнилова... Что касается охраны Петрограда, то и в этом направлении нами приняты все меры... Мы имели основание предполагать, что петроградские контрреволюционеры могут предпринять шаги в пользу Корнилова (см. выше). У нас есть сведения, что отдельные группы и организации сочувствуют этому генералу, и, чтобы предотвратить возможность контрреволюционных выступлений, мы произвели в течение трех дней много самочинных действий. Временное правительство не могло уследить за всем, оно и просило нас сообщать ему факты, имеющиеся в нашем распоряжении. Но для добывания этих фактов зачастую требовались решительные действия. В этом случае, как и в других, мы сочли своим долгом помочь правительству, не считаясь с формальной стороной дела. Мы постановили закрыть четыре газеты, мы произвели аресты и обыски в гостинице “Астория”, где, как оказалось, находился главный штаб Корнилова в Петрограде. Там было задержано сорок человек с корнетом Сумароковым во главе. (Это было с 28 на 29 ночью. — П. М.). Мы произвели арест председателя военной лиги Федорова, в лице которого лига оказалась непосредственно причастна к заговору генерала Корнилова. Вчера (с 30-го на 31-е) с 11 часов вечера до 9 часов утра нами производились аресты и обыски. Аресты и обыски продолжались и сегодня. Обыск произведен в квартире Гучкова. Сам Гучков вместе с арестованными одновременно с ним Филатовым и Егоровым (сотрудник “Нового времени”) находится в Пскове, откуда будет препровожден в Петроград. (Гучков был отпущен за бездоказательностью обвинений и произвольностью ареста). Вчера ночью (30–31-е) в гостинице “Астория” нами снова был произведен обыск. Имелось в виду задержать тех контрреволюционеров, которым удалось скрыться в прошлый раз, которые тогда демонстративно оставили пустыми открытые ящики своих письменных столов. Неожиданно для нас самих мы вынуждены были сделать обыск в комитете польских войск. Части польских войск расположены близ Ставки: это обстоятельство побудило нас обратить внимание на польский комитет. В комитете мы ничего не нашли, но в помещении его обнаружено 300 винтовок... Мы оружие конфисковали».

Этот интересный отчет чрезвычайно ярко рисует момент, когда руководство борьбой выпало из рук правительства. Правда, чересчур откровенные признания Богданова смутили правительство и вызвали (3 сентября) разъяснение политического отдела Военного министерства: «Закрытие газет “Слово” и “Новое время” состоялось по распоряжению петроградского генерал-губернатора, а не комитета народной борьбы с контрреволюцией. Что же касается арестов в “Астории”, то и тут целый ряд лиц был арестован по приказанию генерал-губернатора, совершенно независимо от действий комитета народной борьбы с контрреволюцией». Самих «действий», как видим, официальное опровержение не решается отвергать, невольно придавая, таким образом, докладу Богданова характер полной достоверности.

Доклад этот бросает свет и на многие другие действия правительства в эти дни. Немедленно, 30 августа «по телефону» был уволен от всех должностей Б. В. Савинков. Это произошло уже после того, как Савинкову, днем раньше, удалось объяснить и защитить перед Керенским свою солидарность с подозрительными разговорами Филоненко[91] в Ставке, за которые тот был отставлен, и ему предлагались Керенским на выбор посты военного министра или министра внутренних дел. «На моем увольнении, — поясняет сам Савинков, — настаивал Совет рабочих и солдатских депутатов». Через несколько дней Савинкова исключили из партии. Его заместителем в должности военного губернатора был назначен Пальчинский. Но стоило Пальчинскому закрыть две большевистские газеты («Новую жизнь» и «Рабочий»), как в «Известиях Совета рабочих и солдатских депутатов» появилась грозная статья: «Революционная демократия, конечно, не может допустить, чтобы человек, виновный в провокационных действиях (закрытие этих газет), оставался во главе столицы. Временное правительство, которое в первые же дни корниловского мятежа заявило точно и определенно, что оно готово сделать все для защиты от контрреволюционной опасности, должно немедленно убрать Пальчинского». И хотя политический отдел военного министерства поспешил напечатать, что Пальчинский «никогда не принадлежал к кадетской партии», тем не менее Пальчинского пришлось через три дня по назначении немедленно убрать. Эти эпизоды наглядно поясняли, в чьи руки попал Керенский, не желавший попасть в руки Корнилова.