Марина Цветаева. Письма. 1928-1932 - Марина Ивановна Цветаева

Трилогия норвежской писательницы, которую читала, которой и которую жила полгода собственной жизни, как вторую жизнь. Книга, которую я по своей настоящей, неизбывной Богом сужденной — и может быть благословенной — бедности (до предстоящей описи включительно, а м<ожет> б<ыть> когда-нибудь и до под-моста́) — никогда не смогу себе купить, даже первого тома. Томов три: Der Kranz, die Frau, das Kreuz [1564]. Будет первый (т. е. случится это чудо) может быть прирастут и остальные, как-нибудь сами собой, не ко мне, а часть к части, воссоединятся, ибо по существу — одно. Только — непременно по-немецки: мой любимый, м<ожет> б<ыть> любимей русского, язык. И край.

Простите, что не зная отчества, прошу. Но Вы́ знаете обо мне — больше чем отчество.

Могла бы Вам конечно указать где и как достать, но — что-то претит, запрещает, даже знаю что, два чувства: уточнять — связывать, второе: облегчать — умалять: и дар и радость.

_____

Не дивитесь и не сердитесь, что в отзыве отметила только — спорное. Отозвалась только на неприемлемое. Не дурной нрав, а страсть к выяснению, просто — к ясности, в которой меня кажется никто еще не заподозрил. На то хорошее, что Вы говорите обо мне — что́ мне сказать? Наша благодарность дару есть во-первых — наша радость дарящему. Радуюсь на Вас.

Ну вот. Сердечный привет.

                             Марина Цветаева

Mährisch Frübau [1565] — я тоже там была, и даже жила, и люблю как кусочек того — света.

В моей памяти оно осталось как Mahrchen Frübau — с старинным h (Mähre).

— Хорошее Ваше место — Vésinet? [1566] Вы всегда там живете? В четверг буду на докладе Эйснера [1567], если будете — окликнете, я очень близорука.

Печ. впервые по копии с оригинала, хранящегося в частном собрании.

6-32. А.А. Тесковой

Медон, 27-го января 1932 г., среда [1568]

— Есть, кроме обычного малодушия неписания еще особое малодушие: неотсылки. У меня та́к: если не отошлю тотчас же — не отошлю никогда. Нынче, разбирая бумаги и обнаружив целых четыре страницы мелкописи, уж хотела было — разом в печь, со всем и ко всем остальным — и — одумка: письмо-то, по существу, не мое, а Ваше. Да еще (хотя и мрачное) поздравление с Новым Годом, с которым — выходит — не поздравила, — а может быть он-то и есть счастливый?! — к которому — выходит — не пожелала, а может быть он-то и есть — тяжелый, в пожеланиях нуждающийся?

Словом, люблю и помню, поздравляю и желаю, и в Чехию — рано или поздно — но вернусь непременно, и непременно — к Вам. Вы знаете, дорогая Анна Антоновна, я, обратно всей нашей семье, гостить не умею: дико томлюсь! Необходимостью собственной любезности и внешней благодарности, мыслями, а часто и вымыслами — что я — тягость, чужим распределением дня, всей чужой (хотя и доброй!) надо мной волей. А у Вас бы я гостить сумела, у Вас бы я даже не заметила, что гощу! К Вам бы я приехала домой, в мир Сигрид Унсет и ее героев, не только в их мир и в их век, но в их особую душевную страну, такую же достоверную как Норвегия на карте.

Я знаю что я оттуда. Я там все узнаю́. Я знаю что и Вы оттуда, я и Вас там узнаю, я и это там в Вас узнаю. Мы с Вами люди одной породы, без всякого иносказания: горной. Люди гор. Суровые. Как было в России суровое полотно, суровый холст — из которого кому-то (не нам!) паруса. Которые не рвутся. (И вот — мысль: на парусах моих стихов все выплывут в открытое море, кроме меня. Ибо я только ткач, ткач, который сидит.)

Сигрид Унсет. Sigrid Unsed: Der Kranz — Die Frau — Das Kreuz [1569]. И вот — внезапное озарение: кто же мне подарит эти книги как не Вы, которая их — почти что писали и совсем жили?! Не все. Вторую часть: die Frau. Первую мне, я почти уверена, подарит один здешний молодой поэт [1570], к<отор>ый был в VII кл<ассе> Тшебовской гимн<азии>, когда Аля поступила в 1 кл<асс>. Еще совсем не поэт: только начинает учиться рифмовать, но — благородное сердце, без чего поэта — нет. У нас с ним общая любовь — Рильке, с той разницей, что его любимая вещь — Cornet [1571], т. е. его собственный юношеский возраст. До всего Р<ильке> ему остается расти всю жизнь, а м<ожет> б<ыть> и несколько. — Вот на этого рильковского читателя (горячо любит мои стихи [1572]) у меня и надежда, что подарит 1 ч<асть> der Kranz. Хочу непременно по-немецки, на франц<узском> эта вещь просто не мыслится. Читала я трилогию два года с лишним назад, жила ее. А просила подарить уже два раза — и оба раза безнадежно: первый человек просто не отозвался, второй пообещал — и всё. Знаю, что все три тома продаются отдельно, глазами видела здесь, в немецком магаз<ине>, и естественно не могла купить. Мы в полной нищете, за кв<артиру> не плачено (послали из 1300 фр<анков> — 700 фр<анков>, пока, хозяйка вернула обратно, желая сразу всё, естественно начали тратить, ибо жить не на что, чехи не пишут и не шлют, литер<атурный> отдел В<оли> России кончился, печататься негде, С<ергей> Я<ковлевич> без работы, ищет, обещают ах!). Но вот потому-то, из-за того-то и хочу трилогию, чтобы рядом с этой жизнью шла другая жизнь: моя!

О Kristin Laurinstochter мечтаю третий год, сейчас эта мечта дошла до тоски [1573]. Половину бы своих книг (у меня есть очень хорошие!) за нее отдала.

_____

21-го был мой доклад «Поэт и Время». В зале ни одного свободного места, слушатели очень расположенные, хоть говорила я резкие правды. Характерно, что из всех приглашенных [1574] для обмена мнений людей старшего поколения, всех представителей времени (философов или возле) пришел только шахматист и литер<атурный> критик Зноско-Боровский [1575]. Ни одного философа, ни одного критика. Только поэты. Трогательно выступал (из публики) старичок Сергей Яблоновский [1576] (лет за семьдесят), увидевший во мне (и в моем докладе) — свет — правдивость — бесстрашие (его слова). Очень горяч был молодой поэт А<лексей> Эйснер [1577]. В четверг иду