Костер - Константин Федин

Чурбак, на котором кололись дрова, был вымазан теми же черными пятнами, что и пальцы у матери. Антон не вдруг угадал, какие зарезаны куры. Они лежали на рассыпанной поленнице. Подойдя, он дотронулся до верхней, разглядел ее.

Это была старая курица рябого пера, долголапая, с хохолком. Неохотница сидеть на яйцах, она отличалась жадной бойкостью до корма. Стоило Мавре показаться из хаты, как она неслась со всех лап чуть что не к хозяйке на макушку. Антон привык смеяться над ней, звал ее, как в сказке, Курочка Ряба и сколько раз спасал от ножа — задумай только мать от нее избавиться.

Теперь Ряба лежала без головы. Видно — не поддавалась хозяйкиной расправе, и маманя сгоряча отхватила голову начисто да швырнула подале. А может, и спрятала куда нарочно? Думала, поди, Антону легче будет щипать, если на глаза ему не попадется хохолок Рябы. А ведь просчиталась! Антон и не подумал драть перо со своей любимки. Он отодвинул ее, взял с поленьев другую курицу. Уселся, подтянул себе к ногам корзину.

Выдирать крупные перья — хитрость невелика, а помельче — дадут себя знать. С какой руки он ни брался, пальцы одинаково, деревенели, и чуть дошло до пуха на зобу и щепоть стала захватывать слабее, срываться чаще, у Антона замутилось в глазах. Без того уже пушины липли к рукам и потному лицу — а тут еще поползли слезы. Антону хотелось рассердиться, он злее прихватывал, дергал пух. Но от рывков колюче саднило под ноготками, и становилось обидно за себя, и он больше всхлипывал, чем сердился.

Хлопнула калитка. Он выглянул из-под повети. Возвращался домой отец. Антон вытер лицо рукавом, что было сил посбивал с себя пух и выпрыгнул на двор, схватив за лапу курицу, плохо ль, хорошо ль ощипанную. Помахивая ею, он побежал по солнышку вприскачку, как драчун после неопасной потасовки.

В доме посреди горницы ждало его молчание. Отец мерил глазом навал одежи по лавкам и на столе. Успел ли перемолвиться он с матерью — Антон не понял. Мать вынула из его кулака курицу, покрутила перед своим носом осматривая.

— Другую-то не ободрал?

Антон пососал большой палец.

— Вон кровь с-под ногтя… Услала меня, а сама Рябу прирезала.

— Ладно разбираться, — остановил отец и прислушался: кто-то звякнул щеколдой калитки.

— Кум, что ли, — крикнул отец, приоткрыв окно. — Заходи, заходи!

Кум не шел, а кивал на свои узлы, благодушно улыбаясь.

— Да тащи, что там у тебя!

Кум протиснулся дверями, пихнул один узел под лавку, другой приставил к порогу — решето, накрест завязанное тряпками, между полос которых пучила глаза пара умаянных кур и высовывалась на лысой шее петушиная головенка, увенчанная пунцовым гребнем.

— Весь скотный двор при тебе, — сказал Илья.

— Ты свой небось увезть собрался, — весело ответил кум, тыча пальцем на курицу в руках хозяйки.

Он поздоровался, но смотрел не на Мавру, а вокруг и все повторял с любопытством: «Добра-то, ишь ты!» Стало заметно, что он на взводе. Хозяева нахмурились. Одного Антона оживило разглядыванье лысого петуха и нисколько не задело, что куманек весел: хорошо еще не голосит, а то он чуть захмелеет — сейчас в песню. Он продолжал водить взглядом по одеже, пока не поднял голову и не увидел на стене под потолком ружье в чехле.

— С собой возьмешь? — спросил он Илью.

— Тебе оставлю.

— Смеесся.

— До смеха ль!

— Ты-то уйдешь, а мы воевать, чай, будем?..

— Война скажет кому воевать.

— Оно да-а… — помямлил кум, опять озирая лавки и стол, — Все, поди, не унесешь?

— Что оставим — спрос не с тебя. С твоей совести.

— Коли меня не тронут. Знамо…

Перестав искать — где же все-таки присесть, кум неожиданно тихо спросил:

— Закапывать будешь чего?

— Думаешь, скопил горшок золота? — поддразнил Илья.

— Я давеча слышу: у соседей в сарае копают. Колхозники они. Торопятся. В щелку глянул — баба яму роет. На землю самовар положен. Блестит. Рогожа рядом. На обвертку, видать.

— Пожалуй, давай закопаем и мы, — усмехнулся Илья. — Да ты ведь охотник посидеть за самоварчиком.

— Куды ему наш, ведерный, — спохватилась Мавра. — Небось звать гостей не станет.

— Свой махонький есть, не пугайся. Принесу. А твоему яму вырою. Только скажи.

Опять расслышали щеколду. На этот раз лишь только лязгнуло железо, как во всю ширь распахнулась калитка. Два твердых шага отмерил во двор высокий человек, тут же позвав голосисто:

— Есть кто? Хозява!

Илья с кумом посмотрели в окно, потом друг на дружку.

— Не узнал? — спросил тихонько кум. — Прасол со станции, помнишь?.. Всплывать народ начал. Откуда кто…

Антон потянул отца за рукав, и — шепотом на ухо:

— Я его видал, папань. По дворам ходит, телят скупать.

— Забирай, кум, свою живность. В курятник, — сказал Илья. Антон, отцу подголоском, озорно добавил:

— Смотри, наш петух забьет твово!

— С меня одного хватит… коль ваш дома останется, — подмигивая, отозвался кум.

Сердито вслед ему тряхнула головой Мавра:

— Нацелился! Себе бы да себе… Чего под лавку-то швырнул? Постоялец!

Она ощупала узел, проворчала:

— Одевка будто…

— А чего еще? — сказал Антон.

— Выпимши он. Еще бы вина при нем не было.

— Так бы он и швырнул вино об пол!

Мать подождала говорить, словно удивленная соображением сына, и вдруг переменила речь на вкрадчивую:

— Чего нашептал, отцу-то?

Антон начал рассказывать о встрече своей в деревне, но мать заторопила его:

— Поди послухай, что там они калякают.

Он не успел выбежать: за окном появился отец и с ним — скупщик. У самой калитки помешкав, они ударили по рукам, и гость — за ворота, хозяин — в избу.

С одного взгляда на жену Илья почувствовал ее вопрошающую строгость.

— Придут, часом забрать поросенка, — сказал он особенно деловито. — Ценой сошлись.

— Чернавку тоже продашь… коли дадут цену? — спросила Мавра почти смиренно.

— Дело надо делать… Не языком: чесать, — буркнул он, но сразу поднял голос на Антона, который отвернулся к двери: — Куды метишь?

— Не мне разве Рябу щипать?

— Давно бы!.. А то повесили руки. Мать вон никак печку не растопит…

Антон живо юркнул прочь, а Мавра, не проронив слова, взялась за дрова. Укладывала она их в печь быстро, будто с сердцем наверстывала упущенное, — поднимет с пола полено, двинет его от себя по шестку, нырнув головой чуть не под самое печное чело, и уж опять отвешен поклон до пола, и новое поленце ширкнуло по шестку в топку, и так одно за другим, пока не очутилось у Мавры в руках последнее — и тогда пошла трещать отдираемая от него береста на разжигу.

Тут сказал себе Илья, что прикрикиваньем мало поможешь, если не примешься за сборы сам. Он раздвинул на лавке одежу, забрался в прогал между ее куч, снял со стены ружье. За сокровищем своим следил он всегда пристально. Ничего неожиданного не увидел и теперь, вынув из чехла ружейные части. Но разглядывал он их требовательно — затвором щелкнул не раз, а стволы прямо-таки изучал, наводя на залитое солнцем оконное стекло и прицельно испытывая сверкающую гладь двустволки то левым глазом, то правым.

К этой минуте занялся в печи огонь. Его стрельба играючи защелкала по горнице. Мавра собралась потрошить курицу, на полушаге к двери приостановилась, глянула на мужа. Примерочка охотника к ружью была хозяйке знакома. С грустью пошутила она под треск полыхавшей бересты:

— По утям вроде бы рано ишшо?.. Чевой-то ты?

— Уж коли в поход — стреляй, кого прикажут. Абы по уставу, — ответил Илья.

И вдруг, попадая в горечь этих перемолвок, за окном смешливо крикнул кум:

— Ну, Илья Антоныч, командовай! Птичий двор свой подселил к твому. Обчее у нас таперя хозяйство.

Те, кого они встречали последние дни своего странствия, жалели их, готовно растолковывая или вместе с ними разузнавая у людей дорогу на станцию Выползово. Уже близко от нее, выйдя к железнодорожной линии, набрели они на человека, который, поспрошав, куда лежит путь, сказал, что надо идти в другую сторону и сейчас будет тропа — она выведет к переезду через полотно, откуда веригинскую будку видать как на ладони.

— Ты, похоже, знаешь Степана-то? — спросил Илья.

— Мне обходчики известны на всех здешних околодках, как сам я дорожный мастер.

— Дома он сейчас, не слыхал?

— Далеко не уйдет. Служба нынче военная.

Порадовались беженцы доброму человеку и, ожившие, двинулись бы скорее прежнего, да ноги плелись через силу.

Недолго спустя Илья начал признавать местность по недавней своей побывке у брата, и, когда вдали открылся на взлобочке яично-желтый домишко о двух оконцах, все трое остановились. Будки на железных дорогах одна как другая — может, это вовсе не веригинская? И Мавра глядела больше не на заманчиво светившийся домик, а на Илью. Антон тоже молча смотрел на отца, вытянув тоненькую шею.