На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона - Валентин Пикуль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На этот раз допрашивала женщина – Яковлева:
– Ваше отношение к Интернационалу?
– Никакого отношения, – ответил Сергей Яковлевич.
– Почему вы поддерживали реакционера Столыпина?
– Я поддерживал Петра Аркадьевича исключительно лишь в его аграрной политике, успехов которой нельзя не признать. Россия обрушила на Европу горы хлеба, Россия купалась в хлебах!
– Вранье, – сказала Яковлева. – Вы монархист?
– Лично мне, – ответил Мышецкий, – монарх никогда не мешал. Но я против самодержавия, поймите меня правильно…
Яковлева разгребла перед собой ворох бумаг, долго крутила в грязных пальцах махорочную самокрутку. Вчиталась:
– В тысяча девятьсот пятом году, – сказала женщина, – вы, находясь за границей, передали для нужд нашей партии пятнадцать тысяч рублей… Я не ошиблась?
– Да, – ответил Мышецкий, – вы не ошиблись, мадам.
– Так это – вы?
– Я, сударыня… Вы мне хорошо отплатили теперь!
Яковлева стукнула кулачком по столу:
– А если это ты, так какого же черта сидишь и помалкиваешь?
– Имеющий мускус в кармане, сударыня, не кричит об этом на улицах, запах мускуса сам говорит за себя…
– Сколько тебе лет… ты, белая ворона?
– Имел несчастье родиться в семьдесят пятом прошлого века.
– Мы переводим тебя! В демократическую камеру…
Сергей Яковлевич задержался в дверях:
– Извините, всего два слова: вы плохо кончите, мадам…
– Поговорите мне, пентюх! Сразу к стенке поставлю!
– И еще раз говорю вам, мадам: вы плохо кончите…
– Марш! Контра! Вон!
Так он оказался на другой стороне «Крестов» – в демократическом ее секторе, где сидели враги Советской власти, но с другого конца – эсеры, кадеты, энесы, анархисты и прочие. Паек здесь был получше, чем у монархистов, но грызня стояла такая, хоть святых выноси. Жрали один другого поедом – того не учли, того не убили, надо было еще в пятом так, а в шестом году эдак, потом взорвать того, который смеялся, спасти того, который плакал…
Ото всего этого кусок хлеба застревал в глотке.
– Господа, можете вы хоть ночью не болтать? – просил Мышецкий, в который раз разбуженный спорами. – Ведь это же невежливо…
– Ты, контра, помалкивай, – грозили ему. – Здесь тебе не департамент дел духовных, а ты не столоначальник. Погоди, князек, мы еще плясать не начинали, власть наша еще придет!
– Не дай-то бог, – говорил Мышецкий, нащупывая под подушкой пенсне. – Не дай-то, господи, вам власть: вы же спать не дадите несчастной России – все будете блевать и блевать на нее высокими словами о свободе, равенстве и благоденствии народа. Чтоб вас всех черт побрал, господа!
Однажды среди ночи его разбудили анархисты, потом прибежал левый эсер Утгоф, член Учредительного собрания, дали князю Мышецкому выпить стакан зеленой самогонки.
– По какому случаю? – спросил князь.
Ему объяснили, что адмирал Колчак идет на Москву.
– Хм… Но я никогда не состоял по морскому ведомству, – сказал Мышецкий, однако самогонку выпил с удовольствием…
– Эй, демократы липовые! – кричал утром надзиратель. – Кто дрова пилить хочет, тому пайку хлеба прибавим…
Эсеры бросали в надзирателя (за неимением бомб) рваными башмаками. Анархисты мрачно матерились, сплевывая.
– А это правда? – спросил Сергей Яковлевич.
– Что?
– Ну, вот… паек?
– И валенки дадим. Один монархист уже согласился. Иди, и будешь пилить с ним на пару…
Монархист ждал демократа на дворе, приплясывая от холода.
– Князь Мышецкий, – представился ему Сергей Яковлевич.
– Контр-адмирал Сабанеев, – поклонился в ответ пильщик.
– Как жаль, контр-адмирал, что мы не были знакомы ранее…
Стали пилить, посматривая на хмурое балтийское небо, сыпавшее снежок в глубину тюремного двора. Сабанеев, мужчина в самом соку, был нетерпелив. Он не давал Мышецкому допилить бревно до конца. До половины кое-как додергает, потом бревно воздымет над собой:
– Извините, князь! – как трахнет его, только щепки летят. – Не стараться же нам… за большевистские валенки!
– Из вас, контр-адмирал, вижу, что пильщика не получится…
– А я, князь, смолоду себя в пильщики не готовил… Кто? – выкрикнул Сабанеев, ломая пилу. – Кто у них там флотом теперь командует? Кто миноносцы водит? Сопляки-мичмана или матросы – вася-вася? А мне, человеку, который всю службу не сходил с палуб миноносцев, мне говорят: ты – контра, сиди… А за что? Только за то, что у меня послужной список сплошь из наград состоит? Да, я и не скрывал… Горжусь! Я служил России на морях верой и правдой… Так почему же меня сажают? Им надо, чтобы я плохо служил и воевал? Тогда бы и России не было, если бы плохо воевали…
Трах! – Мышецкий едва успел отскочить: контр-адмирал не пилил, не колол, а просто ломал бревна. Поправив на носу пенсне, Сергей Яковлевич сочувственно заметил:
– Я понимаю ваше благородное негодование, но… Не лучше ли вам предложить свои услуги большевикам, тем более что пилить дрова честно вы не желаете. Многие у них уже служат…
– Пусть они, мерзавцы, сами меня позовут! – бушевал Сабанеев. – А то – контра, контра, а флотом матросы командуют. Дело ли?..
Через несколько дней, польстившись на валенки, вместо Сабанеева, пилил с Мышецким дрова князь Багратион-Мухранский, командир дикой Туземной дивизии.
– А контр-адмирала, выходит, шлепнули? – спросил Мышецкий.
– Нет. Забольшевичился, шкура, – ответил генерал…
Сабанеев навестил Мышецкого в демократическом секторе:
– Прощайте, Сергей Яковлевич, я сегодня виделся с Дзержинским: мне возвращают дивизион. А супруга моя, Елизавета Васильевна, как раз передачу мне принесла… – Контр-адмирал сунул князю пять кусочков сахару: – Пейте, князь, сладкий чай. Елизавета Васильевна говорит, что вы друг ее юности… Прощайте, мне не до пилы!
– Постойте, а кто урожденная ваша супруга?
– Она? Она из рода тверских Бакуниных…
Сабанеев ушел; Сергей Яковлевич остался с кусочками мелко накрошенного сахарку. «Лиза, Лизанька, – потекли вдруг слезы, – почему вы меня разлюбили? Все могло бы быть иначе…»
Мышецкого скоро выпустили из тюрьмы, взяв с него расписку, что он никогда не примет участия в заговорах против Советской власти. Мышецкий с облегченным сердцем дал такую расписку.
– Я, – сказал князь, – не возражаю против власти, если ее поддерживает народ. Но я не могу лишь согласиться с вашим лозунгом классовой борьбы. К чему вам это? Неужели вам нужны лишние враги внутри России? Нельзя вырезать сословие людей, давшее России великие таланты…
– Вы не спорьте, – сказали ему, – а то снова посадим!
Он побрел к себе на Фурштадтскую, держа под локтем узелок, в котором был завернут его мундир. Этот мундир он пошил себе в 1913 году – к юбилею 300‑летия дома Романовых, и угораздил его тогда черт напялить этот роскошный мундир, когда пошел в гости к Кривошеину… Там-то его и зацапали!
Валенки же ему оставили – ногам было тепло.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В квартиру долго не пускали, разговаривали через цепочку:
– Кто будете? – выглядывал из щелки старушечий глаз.
– Это я должен спросить вас, как вы умудрились без ключа и без спросу попасть в мою квартиру? Кто вы будете?..
Пустили. Оказывается, за время его отсидки квартира князя из восьми комнат стала коммунальной. Людей рассовали по комнатам Мышецкого семьями, а владельцу оставили угловую клетушку, где ранее жила прислуга. Князь обалдел от визга и криков.
– Я был юристом, – сказал он, – я знаю, как применять меру наказания для человечества, я судил людей на каторгу, но еще не догадался никого осудить за коммунальное житие…
Мебель его была растащена по разным комнатам. Кожаная обивка кресел была содрана, и вся квартира щеголяла теперь в новой молодецкой обуви красного сафьяна. Из узорчатого шелка соф и диванов удалые квартиранты пошили себе блузки и рубашки. Это бы еще ничего, даже смешно, но пропала библиотека, посвященная истории права в России: восемь тысяч томов, на шести языках. Сколько горя… Как это мучительно, словно кровь вышла из тела, сразу постарел!
Сергей Яковлевич обратился в Исполком, и там ему, после долгой канители, дали, вместо книг, бумажку:
«Вещи бывшего князя Мышецкого, обнаруженные в громадном буржуйском количестве, распределены Губотсобесом среди неимущих классов передового пролетарского движения. Бывшему князю оставлено необходимое для нормального прожития человека: стул, стол и диван. Книжки – частью уничтожены, как явная контра, а другие переданы в клубы солдат и рабочих швейной фабрики. Непроизводительно ничего не было расхищено…»
Заплакав, он выбросил ключ от своей квартиры. Заросший бородой, страшный и ожесточенный, Мышецкий ночевал на вокзалах – среди воров и спекулянтов. В солдатской вшивой шинели, в тюремных валенках ходил на барахолку, промышляя, чем мог. Однажды княгиня Барятинская, стыдливо пряча от него кружевные панталончики, сказала на торжище голода и нищенства:
