Избранное - Майя Ганина

Вчера Женя к Томе обращалась просто: «А вы мне не…» или «Попрошу вас…» Обходя имя собственное. Сегодня вот впервые назвала «Томой».

Вчера Тома гадала, что такое КБО? Конструкторское бюро? Но почему тогда «мастерицы» и «клиенты»?.. Утром спросила, оказалось, что это комбинат бытового обслуживания, где Женя директором. По образованию Женя была инженер-экономист, но, когда она приехала на БАМ, ее обязали организовать в новом поселке комбинат бытового обслуживания.

— Член партии, не откажешься, — со вздохом превосходства сказала Женя.

— Я могу вас понять, Женечка. В наше время тоже так было. Солдаты партии…

Тома тогда улыбнулась свысока и, отвернувшись, стала глядеть в окно, давая Жене понять, что в ее жизни случались ситуации и посерьезней. На самом же деле в партию она подала в сорок втором году, решившись наконец, но из-за истории с Павлом ее, конечно, не приняли. Она жалела, что не вступила в партию раньше, в двадцатых годах, теперь у нее был бы серьезный стаж, может быть, персональная пенсия, которая в масштабах их городка сама за себя говорила. Вряд ли бы кто из соседей звал ее тогда «барыней», и вообще плохих разговоров о ней велось бы меньше. Впрочем, история с Павлом сослужила бы ей вовсе дурную службу, будь она членом партии. Надо было ей из губкома комсомола пойти работать по партийной линии, тогда она Павла просто нигде бы не встретила.

— Вы будете одеваться? — спросил сосед, с усмешкой кивнув на Женин парик. — Я подожду, постучите мне тогда.

Тома, помедлив, тоже вышла, но сосед уже скрылся в своем купе, и стоять в коридоре ей пришлось одной.

В ту зиму коты почему-то начали орать не в марте, а в середине февраля. Тома проснулась оттого, что, как ей показалось, кто-то застонал у нее прямо над ухом, сердце еще во сне заторопилось испуганно: «Светка, убили!..»

Открыла глаза, приподняв сразу на локтях тяжелое влажное тело, пыталась понять, где она и что происходит. И снова за окном раздался этот, не человеком и не животным издаваемый звук — так могли орать только маленькие ведьмы с красными горячими зевлами, набирая ярость и энергию для ночных полетов. Тома спустила широкие опухшие ступни и босиком пропала к окну, вглядываясь в темный прогал между стенами домов. Ведьмы заныли-запели снова, разгоняя двигатели перед взлетом, но в соседней стене распахнулось лестничное окошко, и в проулок широко вылилась вода. Послышался короткий вяк и шорох когтей по дереву.

Тома усмехнулась, оправила сползшую на боках рубаху: она растолстела за месяцы лежания, и все, кроме халатов, ей было тесно. Снова забралась в постель, поугнездивалась, распихивая слежавшийся пух в перине, старательно упаковала ноги и бока одеялом. Полежала, представляя, как мокрые взъерошенные коты мечутся по саду, задремала.

И тут она увидела странный сон, который никак не должен был ей присниться, потому что она по-прежнему не верила ни во что сверхъестественное, и маленькие ведьмята с раскаленными полыхающими зевлами привиделись ей просто как кусок из телемультфильма, в реальность их существования ее не заставил бы поверить никто — нереально-безобразный звук вызвал нереально-безобразное видение.

Томе приснилась старшая покойная дочь Стелла.

При жизни у Томы с ней были не простые отношения, наверное, потому, что Стелла, когда стала взрослой женщиной, вдруг обиделась на мать, что та отдала ее на попечение бабушки. Тома убеждала себя и Стеллу, что в той ситуации она иначе поступить не могла, и все-таки чувство вины перед дочерью-калекой сидело, выливаясь раздражением, когда дочь была жива, и затаенным страхом, непонятным ожиданием расплаты после ее смерти.

Стелла приснилась Томе грустной взрослой женщиной с широкой седой прядью в черных курчавых волосах, она, как всегда, полулежала, опираясь подбородком на кулаки скрюченных рук, изуродованное болезнью тело горбатилось под байковым пледом. «Мамаша, — сказала Стелла, — пойди в церковь и подай нищей шоколадку. Она ведь сама себе не купит шоколадку».

Тома ничего не успела ответить, потому что проснулась. Было уже позднее утро, светало. Она еще немного повалялась, приходя в себя, утишая тревогу: сон помнился так ясно, словно бы все это она видела въявь.

Вдруг быстро встала, затопила печь и начала прибираться в комнате. Почему-то ей больше не хотелось сегодня лежать. Намыла давно не мытые полы, старательно выгребая клубы пыльного пуха из-под кровати и из углов, принесла дров и продолжала еще топить, пока не стало жарко и жило, собрала белье и сходила в городскую баню. Вернувшись, достала со шкафа короб со старыми письмами и принялась разбирать их, раскладывая по годам. Каждую пачку она завертывала в газету и надписывала год. После ее смерти дети вряд ли станут интересоваться ее перепиской, но она сочинила бумагу и положила в коробку с документами, что завещает свою переписку местному историческому музею, так как бо́льшая часть писем относится к эпохе организации первых пионерских отрядов и борьбы с беспризорностью, остальные — от раненых, лежавших в ее палатах в госпитале. Личные письма от детей и бывшего мужа почти не сохранились, а может, просто дети и муж ей мало писали.

Раньше Тома расценивала работу в Тульском губкоме в секторе борьбы с беспризорностью и период, когда она была вожатой первого пионерского отряда, просто как обычный эпизод богатой событиями жизни, но сейчас вдруг прониклась значительностью исторического мгновения и переосмыслила свою роль в нем. Пожалела, что не выступает с воспоминаниями о том времени, — ей казалось теперь, что она может рассказать много такого, что уже не помнит никто.

В церковь она, конечно, не пошла, но через две ночи Стелла приснилась ей снова, видение было уже сумбурным, нереальным. Стелла будто бы болела опять тяжело, металась, сгорая от высокой температуры, и плакала: «Мать, я знаю, у тебя мало денег, но купи ей шоколадку. Не жмотничай, купи». Тома помедлила еще день и отправилась в церковь.

В церкви она не была смалу, просто не интересовалась этим, и сначала никак не могла сообразить, где же во Владимире есть действующая церковь. Она села в автобус и поехала в центр, подальше от дома. Сошла возле интуристовской гостиницы и направилась к Успенскому собору.

Тут, как она и предполагала, было много туристов. Тома знала, что последние годы снова появился интерес ко всякой старине, в том числе к церквям и соборам. Но сама она не понимала, что там красивого и интересного, считала это втайне влиянием иностранцев, которые с жиру бесятся. Тома с бо́льшим бы удовольствием полюбовалась на небоскреб, в юности они много рассуждали о небоскребах — какие они? — и мечтали увидеть.

Ко входу в собор Тома подошла с группой туристов, так что никто не смотрел на нее удивленно, как она того опасалась: вот женщина в церковь идет. В главном соборе шла реставрация. Тома поискала нищих, но их не было. Ходили старухи в черных платках: одни торопливо спускались друг за дружкой куда-то в подземный ход, другие вылезали оттуда, — возможно, там находилась часовня. Но этим подавать шоколадку не имело смысла. «Они богаче меня», — привычно неприязненно подумала Тома, с ю́на усвоившая, что все служители церкви жулики и мздоимцы.

Но кому-то шоколадку отдать все же было надо, и Тома, собравшись с духом, проникла следом за группой иностранцев в притвор. Вошла в сладко-душную полутьму, услышав в теле испуг и слабость, словно совершала нечто неверное, наказуемое, затравленно повертела головой, разыскивая «свою» нищенку. Но толпа была благополучной, сосредоточенной, в сладко-ладанных клубах дыма желто колебались язычки свечей, мерцали оклады икон, шелестели быстро произносимые хором, неразборчивые слова — отдавались гулко, точно в бане. Потом запели. Это было неприятно, несовременно и так, словно бы она участвовала в чем-то запретном.

Тома, торопливо подумав, что, в конце концов, она честно пыталась исполнить просимое неизвестно кем, начала выдираться назад. На выходе увидела двух старушек в классически согбенных позах просящих, одной Тома подала двугривенный, другой с облегчением сунула рублевую шоколадку. Старухи поблагодарили с привычным смирением, вдруг та, которой Тома подала шоколадку, ехидно пробормотала: «Толста-то, толста, сладкоежка, как ноги носят? Если бы я была такая толстая, я бы повесилась!» Тома озорно парировала: «Я бы давно повесилась, да это какую веревку надо, меня выдержать!..» Может, старушка ничего и не говорила, просто Тома ждала, представляла, как нищенка должна удивиться шоколадке, и ей показалось.

Вышла, все еще улыбаясь озорной «комсомольской» улыбочкой, вспоминая юные, давным-давнишние препирательства с верующими, когда они, работники губкома, «зорили» в селах храмы, помогая ячейкам на местах бороться с религиозным дурманом. Всякое бывало, иногда едва ноги уносили от разъяренных баб и старух, но своего добивались. Если бы на небе или где-то был бог, вряд ли он терпел так долго в общем благополучную жизнь ей подобных.