Маленький, большой - Джон Краули

— Cono, — говорила Сильвия. — Там все время пусто.

— Да что ты? — тяжеловесно шутил Оберон из воображаемого кабинета. — Наверное, забрались грабители. — Встав, он тянулся за пальто. — Чего тебе хочется? Пойду, чего-нибудь добуду.

— Нет, papo …

— Мне тоже нужно чем-то питаться, ты ведь знаешь. А в холодильнике хоть шаром покати…

— Ладно. Чего-нибудь хорошего.

— Чего именно? Могу купить кукурузных хлопьев…

Сильвия поморщилась.

— Чего-нибудь хорошего. — Она воздела вверх обе руки и подбородок, по всей видимости, изображая желаемое, но этот жест отнюдь не открыл Оберону глаза. Он вышел на свежевыпавший и продолжавший падать снег.

Как только за ним закрылась дверь, Сильвию увлек поток уныния.

Ее восхищало, что Оберон, выросший среди сестер и тетушек, отличался такой заботливостью, не сваливал на женщин домашний труд и почти никогда не ворчал. Белые люди такие странные. В кругу ее родственников и соседей домашние обязанности мужа ограничивались едой, рукоприкладством и игрой в домино. Оберон такой хороший. Понимающий. И умный: официальные бланки и бесконечные бумаги, порожденные ветхим, параличным государством всеобщего благосостояния, совсем не наводили на него ужас. И он не ревнив. Ранее она на некоторое время позволила себе увлечься красавчиком Леоном, официантом из «Седьмого святого», а потом, лежа ночами рядом с Обероном, каменела от вины и страха, пока он не выпытал ее тайну. Тогда он сказал лишь одно: ему все равно, что ее связывало с другими, лишь бы она была счастлива, пока остается рядом с ним. Глядясь в затуманенное зеркало над раковиной, она задавалась вопросом: кто из знакомых парней повел бы себя таким образом?

Такой хороший. Добрый. А чем она ему отплатила? Посмотри на себя, взывала она. Под глазами мешки. Со дня на день тощаешь, скоро будешь вот такой — она предостерегающе подняла мизинец. Flacca. [37] И ни черта не приносишь в дом, никакой пользы ни себе, ни ему, un’boba. [38]

Она будет работать. Будет работать до седьмого пота и отплатит ему за все, что он для нее сделал, за все безжалостно-унизительное сокровище его доброты. Бросить ему обратно в лицо. Вот.

— Помою чертову посуду, — сказала она вслух, отворачиваясь от раковины, где было сложено несколько тарелок. — Я исхитрюсь…

И это то, к чему вела ее Судьба? Нахмурившись, потирая покрывшиеся гусиной кожей руки, Сильвия, как пленница, шагала туда-сюда от кровати к плите. Что освободит ее, приговоренную ждать свою Судьбу среди скудной повседневности, отличной от упорной и безнадежной нищеты ее детства, но все же — в бедности. Надоело, черт возьми, надоело, надоело. От жалости к себе у нее на глазах выступили слезы. На фиг она, эта Судьба, почему нельзя обменять ее на самую малость благополучия, свободы, веселья? Если нельзя от нее отделаться, то получить бы хоть что-нибудь взамен.

Сильвия забралась обратно в постель, преисполнившись мрачной решимости. Натянула на себя одеяла и вперила обвиняющий взгляд в пространство. Она убедилась, что от непонятной, дремлющей, но неотделимой от ее существа Судьбы невозможно избавиться. Но ей надоело ждать. Какой окажется Судьба, она не могла угадать, разве что там будет Оберон (но не в этом убогом окружении, да и как-то Оберон не совсем тот), но сейчас Сильвии все станет известно. Сейчас.

— Bueno, — сказала она, — хорошо. — И, скрестив руки, вытянулась под одеялами.

Больше ждать она не будет. Либо узнает свою Судьбу и начнет ее, либо умрет. Вытащит Судьбу из будущего, где она большей частью прячется.

Тем временем Оберон тяжелой походкой приближался к продовольственному магазину «Полуночная сова» (он был удивлен, когда узнал, что сегодня воскресенье и все другие магазины закрыты: для досужих бедняков уик-энды ничего не значат). Он ступал по девственному, не тронутому пока снегу, начиная его постепенное превращение в раскисшую жижу, скорее черную, чем белую. Он был зол. Собственно, он лопался от злобы, хотя нежно поцеловал Сильвию на прощание и собирался так же нежно поцеловать ее вновь через десять минут, когда вернется. Почему она ни единого раза не дала понять, что ценит уравновешенность его характера и жизнерадостный нрав? Думает, легко ему, подавляя справедливое негодование, вести ласковые речи — и ни разу не дать себе воли? И что он получает за все свои старания? Иногда он готов был ее ударить. Врезать разок, чтобы немного успокоить, чтобы показать, как безбожно она злоупотребляет его терпением. Бог мой, какая жуткая мысль.

Счастье, как убедился Оберон (во всяком случае, его счастье), представляло собой время года, а Сильвия была погодой. Внутри него все говорили о погоде, обсуждали ее между собой, и никто не мог ее изменить, мог только ждать, когда она переменится сама. Его счастливым временем года была весна, долгая и капризная весна, которая то манила надеждой, то отступала, как всякая весна. И все же весна. Оберон был уверен. Он лягнул мокрый снег. Уверен.

Оберон нерешительно осмотрел тот скромный набор дорогих товаров, который предлагался в «Полуночной сове» (магазине особом, открытом в воскресенье и по ночам), выбрал покупки (для Сильвии, в возмещение за то, что хотел ее прибить, два вида тропических соков — пощекотать ее лакомое до экзотики нёбо), открыл бумажник и обнаружил там пустоту. Не хватало только, чтобы, как в стародавней шутке, оттуда вылетел мотылек. Оберон порылся в карманах, вывернул их наизнанку под взглядом приготовившегося к худшему продавца и наконец наскреб несколько пыльных монет, которых хватило на все, кроме одного из соков.

— Ну как? — произнес Оберон, когда, в засыпанной снегом шляпе и со снежными эполетами, открыл дверь Складной Спальни и увидел Сильвию в постели. — Решила чуток подремать?

— Не трогай меня. Я думаю.

— Думаешь. Ну-ну.

Оберон отнес промокший бумажный пакет в кухню и некоторое время возился с супом и крекерами, но когда предложил Сильвии поесть, она отказалась. За весь остаток дня он едва вытянул из нее одно-два слова и с испугом вспомнил о наследственной склонности к душевным болезням в ее семье. Он говорил ласковым, добрым тоном, а ее отгородившаяся душа шарахалась от его слов, как от острого ножа.

Ему оставалось только засесть в воображаемом кабинете (который переместился в кухню, поскольку в комнате стояла занятая кровать) и думать о том, как еще ублажить Сильвию и какая она неблагодарная; а она, временами засыпая, сражалась в постели со своей Судьбой. Зима вела наступление. Черные облака клубились у них над головами, перекликались молнии, дул северный ветер, лились холодные дожди.