Смерть консулу! Люцифер - Жорж Оне

— Несколько дней спустя после убийства, — начал нехотя Эгберт, — я получил опал в золотой оправе от полусумасшедшей крестьянской девушки из той местности. На камне вырезан орёл. Очевидно, что эта вещь была набалдашником палки или хлыста, а так как в этой странной истории играет роль какой-то всадник, то опал, вероятно, приделан был к хлысту.

— Скажите пожалуйста, сделаны ли были попытки отыскать всадника?

— Нет, местный судья из робости сам старался замять дело.

— Они знали, кто замешан в этом деле, — сказал Бурдон.

— Но это не помешает мне, Фуше, или, лучше сказать, правосудию воспользоваться находкой. Не можете ли вы, месье Геймвальд, показать мне этот опал, или вы велели переделать его?

— Нет, — возразил, краснея, Эгберт. — Может быть, вы будете смеяться надо мной, но я всегда ношу его с собой.

С этими словами Эгберт вынул опал из кармана и подал его Дероне, который сперва ощупал его, а потом поднёс к свече и стал внимательно разглядывать его.

— Ну, разумеется, — сказал он, — тут нет и следа запёкшейся крови; золотой ободок совершенно гладкий; над орлом маленькая царапина, как будто от иголки. Не помнишь ли ты, Бурдон, не было ли у твоего отца хлыста с опалом?

— Нет, — ответил Беньямин.

— У несчастного Жана Бурдона в день убийства, — сказал Эгберт, — была палка с самым обыкновенным набалдашником, которая и была найдена при нём.

— Ну, а кроме таинственного всадника никто не проезжал по дороге в этот день?

— Тут начинается область предположений, позвольте мне не сообщать их.

— Да это и не по вашей части, — сказал, улыбаясь, Дероне. — Вот если бы мне поручили сделать допрос, то мы узнали бы нечто об этом деле.

Дероне опять поднёс опал к свечке и стал разглядывать его против света.

— Вот тут что-то нацарапано, как будто латинское V... Если не ошибаюсь, к вам пожаловали гости, мой милый Бурдон. Кто-то поднимается по лестнице. Спрячьте опал, месье Геймвальд, он может пригодиться нам со временем.

Последняя фраза была сказана так громко, что посетитель, входя в переднюю, должен был слышать её.

Вслед за тем явился слуга и, подойдя к Бурдону, сказал ему что-то вполголоса.

Веньямин изменился в лице.

— Он хочет видеть меня? Если он здесь, проси...

Бурдон едва успел шепнуть сидевшему возле него Эгберту: «шевалье Цамбелли!» — как слуга отворил ему дверь.

Все встали со своих мест, любопытствуя узнать причину такого несвоевременного визита. Бурдон из вежливости сделал несколько шагов навстречу вошедшему.

— Извините меня, месье Бурдон, я не ожидал, что застану вас за обедом и среди весёлого общества, — сказал Цамбелли своим звучным голосом, но с видимым смущением на лице, которое он не мог скрыть, несмотря на свой светский навык. — Но меня послала ваша пациентка, мадемуазель Атенаис Дешан... Она заболела внезапно.

— Как это случилось? Где? Когда? — спросило разом несколько голосов.

— Вероятно, с ней был опять нервный припадок, — заметил Бурдон, взяв со стола свою шляпу.

— Вы не ошиблись, — сказал Цамбелли. — Я оставил её в сильнейших судорогах. Если мне позволено будет выразить моё мнение, то, по-видимому, это сделалось с нею вследствие сильного волнения, так как она рассердилась до бешенства. Окружавшие её знакомые вспомнили о вас, как о единственном докторе, которому верит больная; и я, не теряя ни минуты, бросился в карету, чтобы привезти вас.

Чувство обязанности переселило в Бурдоне все другие соображения; но он не решился ехать один с шевалье и попросил Эгберта сопровождать его.

— Не поедете ли вы со мной, мой друг Геймвальд? — сказал он. — Вы изучали медицину и можете дать мне добрый совет. Надеюсь, что вы, месье Цамбелли, ничего не имеете против этого?

— Напротив, — ответил Цамбелли с вежливым поклоном, — я считаю за честь и удовольствие возобновить моё случайное знакомство с месье Геймвальдом.

Он говорил спокойно, и на лице его не видно было теперь ни малейшего волнения.

Бурдон, уходя, извинился перед своими гостями, что должен оставить их, и выразил надежду, что скоро вернётся назад.

Перед домом ждала карета. Витторио сел в неё последним; и они быстро понеслись по улицам.

Дешан жила на другом берегу Сены, поблизости от Итальянского бульвара. Трудно передать все разнообразные ощущения этих трёх людей, случайно запертых в тесном пространстве покачивающегося экипажа. Окружавшая их темнота, при слабом мерцании крошечного каретного фонаря на козлах, скрывала их лица своим благодетельным покровом. Сотни раз Витторио проклинал в душе свою злополучную фантазию ехать за Бурдоном. Какое ему было дело до жизни или смерти певицы! Разве около неё было мало людей, которые могли исполнить это не хуже его, вот, например, Арман Луазель, виновник несчастного приключения. Цамбелли даже не мог никого обвинять в этом, потому что сам вызвался на рыцарскую услугу. Разумеется, тут немалую роль играло желание познакомиться с сыном Жана Бурдона. Но какая надобность была торопиться с этим; разве не мог представиться другой не менее удобный случай! Цамбелли глубоко верил в фатализм, и все его рассуждения привели к тому, что он печально опустил голову с мыслью: «Так должно быть! По крайней мере я увидел своего врага и буду знать, чего я могу ждать от этого человека». Смутное предчувствие говорило ему, что Бурдон подозревает его в убийстве своего отца. Теперь он едет с ним в одной карете и с Геймвальдом, которого он ещё сильнее ненавидел. От обоих он мог ожидать для себя всего самого худшего. По временам кровь приливала к его голове, и ему казалось, что он видит при мерцающем свете фонаря стальной блеск кинжала. Ему хотелось броситься из кареты и позвать на помощь; но горло его было как в тисках, и он не мог шевельнуть рукой, которая точно приросла к рукоятке ножа, спрятанного у него на груди. Но вслед за тем он опять успокаивался и убеждал себя, что всё это только игра его расстроенного воображения. По его мнению, не только Эгберт, но и Беньямин не способны были на решительное дело. Наконец, в чём могли они уличить его? Разве милость Наполеона недостаточно ограждала его от всяких нападок и опасностей? Если бы известные желания и взгляды могли бы убивать людей, то спутники Цамбелли не доехали бы живыми до места. При этой мысли Цамбелли едва не расхохотался вслух.