Одна – здесь – жизнь - Марина Цветаева

Третьим действующим лицом Сонечкиной комнаты был – порядок. Немыслимый, несбыточный в Революции. Точно здесь три горничных работали, сметая и сдувая. Ни пылинки, ни соринки, ничего сдвинутого. Ни одной (моей или Юриной) записочки. Или все – под подушкой? Это была комната институтки на каникулах, гувернантки на кондициях, комната – сто, нет – двести лет назад. Или еще проще – матросская каюта: порядок не как отсутствие, а как присутствие. В этой комнате живет порядок. Так гардемарин стоит навытяжку.

И никто на нее не работал. Марьюшка весь день стояла по очередям за воблой и постным маслом (и еще одной вещью, о которой – потом!). А вернувшись, эту воблу – об стенку – била. Все – Сонечка, самолично, саморучно.

Поэтому меня особенно умиляла ее дружба со мною, ее искреннее восхищение моим странным и даже страшным домом – где все было сдвинуто – раз навсегда, то есть непрерывно и неостановимо сдвигалось, все дальше и дальше – пока не уходило за пределы стен: в подарок? в покражу? в продажу?

Но прибавлю, что всем детям, особенно из хороших домов, всегда нравился мой дом (все тот же по нынешний день), его безмерная свобода и… сюрпризность: вот уже boite a surprises [239] , с возникающими из-под ног чудесами – гигантская boite, с бездной вместо дна, неустанно подающей все новые и новые предметы, зачастую – sans пот [240] …

Сонечке мой дом детски нравился, как четырнадцатилетнему ребенку, которым она была.

Чтобы совсем все сказать о моем доме: мой дом был – диккенсовский: из «Лавки древностей», где спали на сваях, а немножко из «Оливера Твиста» – на мешках, Сонечка же сама – вся – была из Диккенса: и Крошка Доррит – в долговой тюрьме, и Копперфильдова Дора со счетной книгой и с собачьей пагодой, и Флоренса, с Домби-братом на руках, и та странная девочка из «Общего друга», зазывающая старика-еврея на крышу – не быть: «Montez! Montez! Soyez mort! Soyez mort!» [241] – и та, из «Двух городов», под раздуваемой грозой кисеею играющая на клавесине и в стуке первых капель ливня слышащая топот толп Революции…

Диккенсовские девочки – все – были. Потому что я встретила Сонечку.

(Диккенс в транскрипции раннего Достоевского, когда Достоевский был еще и Гоголем: вот моя Сонечка. У «Белых ночей» – три автора. Мою Сонечку писали – три автора.

Как ей было не суметь – «Белых ночей»?!)

Приходила я к ней всегда утром – заходила, забегала одна, без детей. Поэтому ее комнату помню всегда в сиянии – точно ночи у этой комнаты не было. Золото солнца на зелени кресла и зелень кресла в темном золоте паркета.

– Ах, Сонечка, взять бы вас вместе с креслом и перенести в другую жизнь. Опустить, так с него и не сняв, посреди Осьмнадцатого века – вашего века, когда от женщины не требовали мужских принципов, а довольствовались – женскими добродетелями, не требовали идей, а радовались – чувствам, и во всяком случае – радовались поцелуям, которыми вы в Девятнадцатом году всех только пугаете.

Чтобы с вашего кресла свешивались не эти вот две квадратных железных необходимости, а – туфельки, и чтобы ступали они не по московскому булыжнику, а – вовсе не ступали, чтобы их подошвы были – как у еще не ходивших детей.

Ибо вы (все искала вам подходящего слова – драгоценность? сокровище? joyau? bijou?) – Kleinod! [242] и никто этого в Москве Девятнадцатого года – не видит, кроме меня, которая для вас ничего не может.

– Ах, Марина! Мне так стыдно было перед ним своих низких квадратных тупоносых ног!

Перед «ним» – на этот раз не перед Юрой. Сонечка в мою жизнь вошла вместе с моим огромным горем: смертью Алексея Александровича Стаховича, в первые дни его посмертья. Кто для меня был Алексей Александрович Стахович – я уже где-то когда-то рассказывала, здесь дам только свои неизданные стихи к нему:

Хоть сто мозолей – трех веков не скроешь!

Рук не исправишь – топором рубя!

О, сокровеннейшее из сокровищ:

Порода! – узнаю тебя.

Как ни коптись над черной сковородкой —

Все вкруг тебя твоих Версалей – тишь.

Нет, самою косой косовороткой

Ты шеи не укоротишь!

Над снежной грудой иль над трубной сажей

Другой согбен – все ж гордая спина!

Не окриком, – все той же барской блажью

Тебе работа задана.

Выменивай по нищему Арбату

Дрянную сельдь на пачку папирос —

Все равенство нарушит – нос горбатый:

Ты – горбонос, а он – курнос.

Но если вдруг, утомлено получкой,

Тебе дитя цветок протянет – в дань,

Ты так же поцелуешь эту ручку,

Как некогда – царицы длань.

(Один из слушателей, тогда же: «Что это значит: утомлено получкой?» – «Когда человек, продавщик, устает получать. (Непонимающие глаза.) Устает получать деньги, ну – продавать устает». – «Разве это бывает?» (Я, резво:) «Еще как. Вот с Львом Толстым случилось: устал получать доходы с Ясной Поляны и за сочинения графа Л.Н. Толстого – и вышел в поле». – «Но это – исключительный случай, гений, у вас же рэчь (мой собеседник – поляк) – о “дитя” – «Мое дитя – женщина, а получать ведь вопрос терпенья, а женщины еще более терпеливы, чем гении. Вот мое “дитя” сразу и подарило розу Стаховичу…»)

Второе:

Не от запертых на семь замков пекарен

И не от заледенелых печек —

Барским шагом, распрямляя плечи,

Ты сошел в могилу, русский барин.

Старый мир пылал – судьба свершалась.

«Дворянин, дорогу – дровосеку!»

Чернь цвела, а вблизь тебя дышалось

Воздухом Осьмнадцатого века.

И пока, с дворцов срывая крыши,

Чернь рвалась к добыче вожделенной —

Вы «bon ton, maintien, tenue» [243] мальчишек

Обучали – под разгром вселенной.

Вы не вышли к черни с хлебом-солью,

И скрестились – от дворянской скуки! —

В черном царстве трудовых мозолей

Ваши восхитительные руки.

(Не мне презирать мозоли – тогда бы я должна была презирать себя первую – но тогда эти мозоли были в любовь навязаны и вменены в обязанность. Отсюда и ненависть.)

Прибавлю еще, что Сонечка со Стаховичем были в одной студии – Второй, где шли и Сонечкины «Белые ночи» с единственным действующим лицом – Сонечкой, и «Зеленое кольцо» с единственным действующим лицом – Стаховичем (кольцо – молодежь).

Вот об этих-то leçons «bon ton, maintien, tenue» Сонечка мне и рассказывала, говоря о своих тупоносых башмаках.

– Это был такой стыд, Марина! Каждый раз сгорала! Он, например, объясняет, как женщине нужно кланяться, подавать руку, отпускать человека или, наоборот, принимать.

«Поняли? Ну, пусть кто-нибудь покажет. Никто не может? Ну, вы – Голлидэй, Соня».