Лучше подавать холодным - Джо Аберкромби

— Тьфу, бля! — гаркнул он. — Полное говно! — Скудное удовлетворенье от победы уже быстро таяло, как тёплым днём несвоевременный снегопад, уступая сокрушительному разочарованию, ранящему предательству и просто неудобству его нового, без-ассистентного, без-нанимательного состояния. Ибо последние слова Дэй не оставляли сомнений, что вина лежит на Муркатто. Что после всех его непризнанных, самоотверженных, тяжких трудов на её благо, она замыслила его смерть. Ну почему он не предвидел такого развития? Как можно было не ожидать его, после всех болезненных превратностей, что он претерпел за свою жизнь? Он просто-напросто чересчур мягок для этой суровой земли и беспощадной эпохи. Чересчур доверчив и чересчур привязан к товарищам из-за своей собственной доброты. Он видел мир в розовых тонах своего собственного благолепия, вечного проклятия ждать от людей лучшего.

— Тонкий как салфетка, я? Говно! Ты… говно! — Он мстительно пинал ногами Дэй, его ботинок снова и снова впечатывался в её тело, от чего она опять задрожала.

— Надутый? — Он почти взвизгнул. — Я? Да я же… сама, блядь… скромность. — Внезапно он осознал, что человеку его безграничной чувствительности не пристало пинать уже умерших, особенно ту, о которой он заботился почти как о дочери. Внезапно он почувствовал вскипание мелодраматичного раскаянья.

— Прости! Прости меня. — Он встал подле неё на колени, нежно откинул назад её волосы, дрожащими пальцами дотронулся до лица. Та цветущая невинность, больше никогда не улыбнётся. Никогда не заговорит. — Я так виноват, но… что "но"? Я буду всегда тебя помнить, но… Ох… ургххх! — Едкий запах мочи. Труп опустошал сам себя, неизменный побочный эффект сверхдозы Барсовых Цветов, наступление которого человек с его опытом обязан был предвидеть. Лужа уже разлилась сквозь солому и промочила колени его брюк. Он вскочил, морщась от отвращения.

— Говно! Говно! — он схватил флакон и в ярости швырнул его об стену. Разлетелись осколки стекла. — Задира и трус в одном лице? — Он отвесил телу Дэй ещё один пинок, ушиб пальцы на ноге и быстрым шагом заковылял туда-сюда по сараю.

— Муркатто! — Та злобная ведьма склонила к измене его ученицу. Лучшую и любимую из выпестованных подмастерьев, с тех пор как Аловео Крэй был им отравлен на упреждение, тогда, в Остенгорме. Он понимал, что должен был убить Муркатто ещё в своём в саду, но масштаб, важность и кажущаяся невыполнимость работы, которую она ему предложила, заманили его тщеславие. — Будь проклята моя гордость! Единственная брешь в моём характере!

Но о мести не могло быть и речи. — Нет. — Ничто столь грубое и нецивилизованное не в морвееровских привычках. Он же не дикарь, не животное, подобно Талинской Змее и её племени, но утончённый и культурный джентльмен высоких нравственных норм. Он совершенно без средств, сейчас, после всей его тяжкой службы верой и правдой, поэтому ему потребуется заключить подходящий договор. Подходящий работодатель и упорядоченный, ясно мотивированный набор убийств, оканчивающийся "достойным, честным доходом".

А кто заплатит ему за убийство Мясника Карила и её варварских дружков? Ответ очевидно зарыт не глубоко.

Он обратился к окну и испробовал свой самый льстивый поклон с полным оборотом пальцев в конце. — Великий герцог Орсо, выдаю… щаяся честь. — Он выпрямился, нахмурившись. С вершины длинного подъёма, силуэтами на фоне серой зари, скакали несколько дюжен всадников.

— За славу, честь и, превыше всего, щедрую оплату! — Рассыпался хохот, когда Верный вытащил меч и воздел его к небу. — Поехали! — И широкая линия конников пришла в движение, вольно сохраняя строй, когда протрусив сквозь пшеницу въехали на выгон, перейдя на рысь.

Трясучка скакал вместе с ними. Раз Верный был справа от него, особо выбирать не пришлось. Отстать показалось бы дурным тоном. Здорово бы почувствовать в руке секиру, но сильно надеяться на нечто, часто приводит к противоположному. К тому же, когда они решили пуститься лёгким галопом, держаться обеими руками за поводья казалось в некотором роде здравой мыслью.

Оставалось лишь около сотни шагов, а всё по прежнему выглядело мирно. Трясучка угрюмо рассматривал дом, низкую ограду, сарай. Собираясь. Изготавливаясь. Всё это теперь казалось дурным замыслом. Оно казалось дурным замыслом ещё в то время, но то, что приходится его выполнять кажется гораздо худшим. Под копыта его коня набежала твёрдая почва, седло отдавалось в его стёртой заднице, ветром щипало суженный глаз, щекотало свежие шрамы на другой стороне лица — без бинтов ужасно замёрзшей. Справа скакал Верный, высоко сидя в седле, позади него развевался плащ. Всё ещё с поднятым мечом он выкрикивал, — Товсь! Товсь! — Слева шеренга съехала и покоробилась, напряжённые морды людей и лошадей в выгнутом ряду, копья торчат вверх и вниз под всеми углами. Трясучка высвободил сапоги из стремян.

Затем ставни крестьянской избы одновременно отлетели в стороны с гулким баханьем. Трясучка увидел в окнах осприйцев, первые лучи сверкнули на их стальных шлемах, когда их длинный строй одновременно показался из-за ограды, наводя арбалеты. Приходит время, когда ты просто должен сделать нечто и насрать на последствия.

Воздух ухнул в его глотке, когда он огромным вдохом втянул его в себя и задержал дыхание, а затем бросился вбок и вывалился из седла. Над молотьбой копыт, лязгом металла, порывами ветра он услышал пронзительный крик Монзы.

Затем земля саданула его, вминая друг в друга зубы. Он перекатился, хрипя, снова и снова, набрав полон рот грязи. Мир завертелся, сплошь тёмное небо и мелькающие комки почвы, летящие лошади, да падающие люди. Вокруг него тарабанили копыта, грязь сыпалась в глаза. Он слышал вопли, с трудом поднимаясь как можно выше, хотя бы на колени. Кувыркаясь, сверху упал труп и врезался в Трясучку, и снова сшиб его навзничь.

Морвеер пробрался к двойным дверям сарая и толкнул одну достаточно широко, чтобы просунуть голову, как раз вовремя, чтобы увидеть, как осприйские солдаты поднялись из-за стенки ограды двора и угостили отработанным смертельным ливнем арбалетного залпа.

Снаружи, на заросшем выгоне люди дёргались и вылетали из сёдел, лошади падали и сбрасывали седоков. Тела валились вниз, брыкались конечностями, пропахивали сырую почву. Людской и звериный рёв, стенанья потрясенья и ярости, боли и страха. Наверно дюжина всадников рухнула, но остальные ломанулись на полном скаку без малейшего намёка на недовольство, со сверкающим оружием наголо, испуская воинственные кличи в довесок к предсмертным воплям их павших товарищей.