Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ) - Танич Таня

Всю дорогу домой я не могла согнать с лица блаженную улыбку, прокручивая в голове все прочитанное, и повторяя шепотом самые хлесткие высказывания, такие как "истеричное кровопускание", "неумелый эпатаж" и "подыгрывание самоубийцам". Вадим снова оказался прав — отрывки из текста возмутили и разозлили некоторых читателей, иногда даже до прямой агрессии. И это было важнее всего. Значит, у меня получилось не сфальшивить, сорвать драпировку приличий с тем, о которых стеснялись говорить в хорошей компании, чтобы не испортить кому-нибудь аппетит или настроение.

Но это было только начало, первая небольшая волна отзывов. Дальнейшие события начали развиваться еще стремительнее, нарастая, словно снежный ком. Интерес к роману постепенно увеличивался: прочитавшие "дневник" рекомендовали его своим друзьям, те — своим знакомым, количество подписчиков росло поначалу каждую неделю, а потом и с каждым днем. Вскоре моя смелая мечта о том, что страничка выйдет из строя из-за чрезмерной активности посетителей стала казаться не такой уж несбыточной. Теперь я начала этого бояться — ведь тогда связь со всеми была бы потеряна, а представить свою жизнь без общения с новыми друзьями и я уже не могла.

Новый Яр, как истинный брат-близнец настоящего Ярослава, остался верен себе и даже в виртуальном мире привлек всеобщее внимание.

Со все возрастающим удивлением я понимала, что читатели не воспринимают его как отчасти выдуманного героя, хотя я решила обойтись без ненужных мистификаций и сразу указала, что дневник является литературным проектом. Нет, люди, казалось, забыли об этом, разбившись на два яростно враждующих лагеря. Одни защищали и поддерживали героя, предлагая ему свою дружбу, поддержку, убеждая не сдаваться, другие же обзывали его манипулятором и обманщиком, негодовали и призывали подумать о близких, третьи насмехались над попытками привлечь к себе внимание «ванильным фарсом с ковырянием себя ножичком», желая при этом скорейшего пути на тот свет.

Подобное развитие событий удивило даже Вадима, до последнего воспринимавшего выкладку романа в интернет как необходимое, но черновое тестирование, "обкатку текста", как он любил говорить.

— Отлично! Просто отлично, Алексия! И отставить сопли! Ты должна радоваться, а не переживать из-за того, что кто-то там ломает копья из-за твоего Ярослава. Будет еще много сломанных копий, можешь мне поверить. Ты задала кое-кому крепкую встряску, так не вздумай теперь пасовать и превращаться в сердобольную мамку-няньку. Не стоит стыдливо гладить по шерстке после того, как наподдала под зад — чаще всего этот пинок идет только на пользу. То, что они грызутся и скандалят — очень хороший симптом. Только так и срываются шоры, Алексия. И сейчас есть шанс, что хотя бы у десятка человек из сотни эти чертовы розовые очки разобьются навсегда. А это уже — победа. Твоя победа, птичка, понимаешь это?

И только я почувствовала, как краска смущения заливает мои щеки, как следующая фраза Вадима тут же сбросила меня с небес на землю:

— Поэтому я тебя предупреждаю. Даже прошу, что вообще делаю крайне редко. Сейчас, когда я нутром чую — наша цель, вот она, близко, не вздумай наломать дров. Любым способом, как угодно, я знаю, найти повод тебе раз плюнуть. Потому что, при всем моем уважении и даже чем-то большем — я раздавлю тебя как муху, если ты попробуешь перейти мне дорогу и напортачить на самом финише.

В ту секунду я даже поежилась от укола леденящего страха. Глядя на Вадима, я отчетливо поняла, что этот роман — его любимый, выпестованный и долгожданный проект. Я служила всего лишь сосудом, в котором зародилась идея и поэтому была обязана ее воплотить. А настоящим крестным отцом и неустанно бдящим охранником этой истории выступал Вадим. И он был готов стереть в порошок любого, кто помешает претворению в жизнь его планов, даже меня, несмотря на то, что я — автор и человек, занимающий особенное место в его сердце.

Сама по себе эта мысль была не очень приятна и вызывала досадное чувство, подозрительно похожее на ревность. Нет, мне не хотелось защитить мой роман от такого настойчивого внимания Вадима. Наоборот, я ревновала его к собственной книге! Поймав себя на таких мыслях, я поначалу засмеялась — ну что за глупости опять лезут мне в голову? Не хватало еще развести неуместные мелодрамы теперь, когда на кон поставлено так много, когда с дня на день должна была решиться судьба нашей книги.

В предчувствии скорых ответов от издательств я и так не могла спокойно есть и спать, мне постоянно мерещились то отказы, то баснословные гонорары и признание. Да и Вадим весь последний месяц ходил более хмурым и напряженным, чем обычно. Нет, сейчас было не время усложнять ситуацию мыслями о том, почему странное волнение начинало шевелиться во мне всякий раз, когда глядя на Вадима, я вспоминала его слова, сказанные тем зимним утром.

Иногда я даже сомневалась — а не почудилось ли мне все?

С момента нашего объяснения успело пройти уже полгода, и ни словом, ни жестом Вадим не выдал своего намерения вернуться к этой теме или как-то ускорить ход событий. Он полностью, всецело был поглощен работой и заботами о моем романе. Казалось, я перестала для него существовать как человек, отдельный от рукописи. Я понимала, что он не хочет накалять ситуацию, что специально отгораживается от меня, что после того, как я оттолкнула его в первый раз, шаг навстречу придется делать мне самой, и… по-прежнему ждала, как и он. Ситуация застыла на паузе и я чувствовала, что пока еще рано отжимать кнопку.

Ждать. Нужно просто терпеливо ждать, все главное было уже сделано.

И как только я не без труда свыклась с этой мыслью, как среди читателей поднялась вторая волна волнений, к моему удивлению, еще сильнее первой.

Началось все с тихого голоса среди общего возбужденного гула по поводу "банального приема с кровопусканием" — средство ли это для привлечения внимания или реальная проблема. С короткого и неприметного на первый взгляд отзыва: "А я делаю это с помощью ножниц". В пылу рабочего дня, я даже не сразу заметила еще один новый комментарий и наткнулась на него только спустя сутки.

Чувствуя, как лоб покрывается капельками пота, я ошарашено смотрела на монитор, все перечитывая обманчиво-спокойные слова, за которыми на самом деле скрывался крик исступления и боли. Я все поняла. Поняла это неброское признание и сразу же, будто вскрыв секретный код, проникла в смысл сказанного.

Когда оцепенение понемногу сошло на нет, пытаясь совладать с дрожью в руках, я набрала в ветке диалога вопрос: «Зачем ты это делаешь?» Вскоре пришел ответ, так похожий на мои собственные слова: "Так легче. Это спасает от боли, которая внутри. Она гораздо хуже" и приписку: "Спасибо. Теперь я знаю, что не один такой урод".

На несколько минут или на час я снова потеряла связь с реальностью, оглушенная этим открытием. То, что казалось моим личным дефектом, непростительным и извращенным, то, чего я стыдилась и из-за чего не раз подозревала себя в ненормальности, оказалось не такой уж уникальной проблемой.

Это удивляло и ужасало одновременно.

Я вдруг почувствовала странную близость, родство с этим человеком. Казалось, тонкий невидимый луч протянулся между нами сквозь расстояние и таинственную черноту монитора, скрывавшую его лицо. Но мне не нужно было знать, как он выглядит. Я смотрела ему прямо в душу и понимала — она изломана, разорвана, расколота на куски, и эту агонию ничем не заглушить, кроме мимолетного отвлечения на боль в теле, которая так быстро проходит. И как только она утихает, возвращается другая боль — ослепляющая, иссушающая, убивающая жизнь.

Итак, нас было уже двое. Но двое — подавших голос. А кто знает, сколько их, таких же, но молчаливых, скрывалось за благополучными фасадами домов, за окнами, радостно глядящими на мир яркими занавесками и цветами на подоконниках, за всей этой привычной и радостной мишурой? Сколько было нас, людей, привыкших существовать, маскируя картину боли, которую приходилось добровольно писать на собственном теле, просто чтобы приспособиться, не сломаться окончательно, не упасть. Чтобы выжить.