Летний снег по склонам - Николай Владимирович Димчевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Василий сначала не узнал меня. Подошел, прикурил у одного из шоферов. Он мало изменился за эти годы. Такой же курносый, веснушчатый. Только стал еще плотней и увалистей и свою мятую кепку заменил беретом. Он встал рядом со мной, не обращая внимания на давнего друга. Меня кольнула обида, но я вовремя вспомнил про бороду. Черт тебя в ней узнает!
— Васятка, — тихо позвал я. Теперь никто уж его так не звал.
Он недоверчиво оглянулся. Его обшелушившиеся губы, выгоревшие брови и серые глаза — все слилось в улыбку.
— Федька... — выдохнул он, и голос его сорвался. Мы обнялись. Удивленные шоферы забыли про свои папироски, окружили нас, заулыбались, засмеялись.
— Ну как, ребятишек моих видел? — спросил Василий. — Понравились?
И вот мы сидим в просторной кабине. Василий разговаривает со мной и словно между делом управляется с КрАЗом. Подогнал под ковш, откинулся к спинке, положил мне руку на плечо. Экскаватор заревел, как самолет, отрывающийся от земли. В кузов грохнулся ковш камня. Машина присела, задрожала. Сейчас, когда заныли пружины сиденья и нас прижало к спинке, всем телом понимаешь огромность труда, пересиливающего Енисей. И во взгляде Василия, в повороте головы, вылепленной из тусклого света, который сочится в окошечко кузова, чуется мне что-то незнакомое. Да, совсем я одичал в тайге, совсем не думал о том, зачем лазим мы по реке и лесам, что ищем и для чего...
Когда отъезжаем, Василий показывает березку, зацепившуюся корнями за край обрыва. Плотина пройдет верхним гребнем как раз по ее вершине. Сто шесть метров в небо!
Василий щурится, я вижу морщины у него на лбу и думаю о времени. Оно идет, отмеряя годы этими вот глыбами гранита, ростом детей и плотин. Заведены огромные часы, мы сами двигаем их колеса, которые скрипят и с трудом поддаются усилиям, поэтому некогда бывает посмотреть на стрелки. Но когда выберешься посмотреть, замечаешь всю неохватность трудов и скрип колес забывается.
И Василий о том же говорит по-своему:
— Пришла же кому-то в башку мысль перегородить Енисей... Мне б никогда не пришла. Но нравится такая-то широта. Уж если сам ничего придумать не могу, хоть рядом потереться с людьми, которые такое чудо строят.
Не отрываясь от дороги, Василий мельком скосил на меня глаза:
— Чего бороду-то отпустил? От мошки, что ль?
— Так...
— Да борода, черт ее драл... Тоже в ней есть какая-то загогулина! Вот посмотрел я на тебя и не узнал, а подумал: «Таежник затесался, геолог». У вас такая мода, наверно, чтоб с бородой? Ну и хорошо, чудите, ребята! Без этого разве можно! — и выплюнул в окно окурок.
Настал обеденный перерыв. Пошли в столовую. Дорога прокатана по левой перемычке и ведет до углового ряжа. Ряж этот построен для укрепления всей дамбы, отгородившей котлован от реки. С дороги его не заметно. Только если вниз посмотришь, увидишь, что высотой он с десятиэтажный дом. Один конец ряжа вдается в Енисей, и на нем — столовая. Можно подумать, что для столовой сгромоздили такую подставку.
Местечко мы выбрали у окна. Рисуются за ним горы и зелено-синий шлиф Енисея. А еда обычная, столовская. Василий набрал самого дорогого, но ведь эти изделия ценой мерить нельзя, они вроде рыбных консервов: надписи на банках разные, а вкус один. Да и не в них дело. Мне, например, очень понравилось, как Василий назвал меню. «Кормовая ведомость» — говорит.
Едва принялись за борщ, Василий увидел знакомого, окликнул и, пока тот пробирался к нам со своим подносом, сказал:
— Это бродяга вроде тебя. С весны мотается, ужасу натерпелся, чуть не погиб. Сейчас у нас работает перфораторщиком.
Парень поставил поднос на столик. Был он серьезен и неразговорчив. Брезентовая пыльная куртка и штаны сидели на нем нескладно, но это, видно, нисколько его не тревожило. Ел он вяло, поглядывал в окно, то ли наблюдая что-то, то ли раздумывая.
— Да не думай ты, Павлуха, брось. Прошлое не переделаешь, — наклонился к нему Василий.
— Наверно, так... — покорно согласился парень.
Кончив суп и немного помедлив, он спросил меня:
— Из какой партии-то? Не бокситчик, случайно?
Я сказал, что был у бокситчиков недавно. Услышав название базы, парень посмотрел на меня такими глазами, точно лишь сейчас заметил.
— Так ты Сахарова знаешь? И про Корецкого слыхал?
Павел вздохнул, будто собирался нырять.
— Не вспоминай, Павлуша, не надо. Я потом сам Феде расскажу, — тихо попросил Василий.
— Он же Сахарова знает, у наших был...
Павел отодвинул тарелку.
...Вышли на дюральке втроем. Налегке. Корецкий хотел посмотреть одно обнажение. Веселый, как всегда. И день ясный. Только недавно мы приехали на Нижнюю Тунгуску, в первый маршрут выходим. Он с киноаппаратом. Снимает, как бачки заливаем, как отплыли. А места красивые. Он любитель был такой дикой красоты...
Вот говорят о предчувствии. Никакого не было у нас предчувствия. Весело начали день. Считали его за легкий, вроде прогулки. Мотор обкатывали.
И вот показалась впереди стремнина. И скала. Называется Смерть. Около нее вода скручивается в две воронки, а каждая больше чем по метру глубиной. Нам про них говорили и пугали. Но мы ведь налегке. Лодка сидит мелко. Да и не такой человек Корецкий, чтоб свернуть, не посмотрев на это место. Он очень осторожный вообще-то, но тут вроде никакой угрозы нет. Лодка в порядке, мотор тоже, спасательные круги на месте.
Правда, он меня за мотором сменил. В трудных местах всегда сам водил, никому не доверял. Посмотрел на скалу и говорит: «Сейчас мимо самой Смерти пройдем!»
Вода там не шумит, как на пороге, а вроде бы свистит, с шипением несет ее между скал. Корецкий правит по гребню, как раз между воронок. Очень правильно идем.
И тут все случилось. До сих пор не пойму — как. Мне показалось, что скала падает на лодку. Не успел я опомниться, как очутился в воде. И перевернутая лодка рядом. Я уцепился за край. Вижу — Корецкий дальше по
