Летний снег по склонам - Николай Владимирович Димчевский

Бывает же — не верится в то, что видят глаза, трогают руки, чувствует тело. Я сижу в мягком кресле, мягко гудит мотор, мягко и плавно текут за окном берега Енисея. Наши геологи и Николай Нилыч возвращаются в Красноярск. Они все закончили, а мне еще идти по трассе с другим отрядом.

Но это потом. Пока я сижу в кресле «Ракеты», прислонившись щекой к спинке в чистом холщовом чехле. Сижу, лениво бросив руки на колени и вытянув ноги. Сижу и смотрю, как горит осеннее пламя осин, как утреннее солнце продирается сквозь туман, как дымятся острова.

Мне не надо держать тряскую ручку мотора, вычерпывать банкой воду, помогая засорившейся «лягушке», не надо следить за рекой, высматривая, не торчит ли впереди горб топляка, о который можно сорвать шпонку. Я могу подняться с кресла, подойти к буфету в конце салона, достать бумажник и купить бутылку «Саян», пачку печенья или коробку папирос, хоть и не курю.

Но я не встаю. Приятно немного оттянуть удовольствие. Мимо промелькнула смоленая лодка с какими-то людьми. Я с наслаждением покрутился немного в кресле, чтоб лучше почувствовать разницу между жесткой скамейкой и мягкостью моего сиденья.

Пристали к дебаркадеру. Народу садится мало. Стюардесса ведет по ковру старушку. Та ступает боязливо, точно ручей переходит по льду.

— Стара я, дочка, на ракетах летать. Мне бы на простом пароходе... Обманули в кассе, никогда б я на «Ракету» не взяла. Теперь-то что поделаешь. Придется лететь.

Стюардесса хорошенькая, пухленькая, завитая, напомаженная, бровки подщипаны:

— Сядьте в кресло, бабушка, и никогда на пароход не захотите.

Очень внимательная девушка. Даже у меня спросила, как я себя чувствую. А старушку быстро определила к нашим ребятам, которые дулись в карты. Та оказалась любительницей, хоть и пришлось надеть очки. Разошлась бабка — попросила подать «Саяны».

Тогда и я не утерпел. Купил бутылку, печенье и папиросы. Угостил стюардессу — она же за буфетчицу. Не отказалась и не смутилась. Видно, что давно на людях.

Девушка-то, оказывается, издалека, из-под Ленинграда сюда забралась. Кончила курсы медсестер и решила совершить подвиг. Так мне и сказала — «совершить подвиг». Сначала разнорабочей устроилась на Красноярскую ГЭС, потом перешла на стройку железной дороги Ачинск — Абалаково, и тоже разнорабочей.

Поглядеть на ее маникюры да завитушки — не поверишь, а по глазам и по голосу поймешь, что была. Чуешь ведь человека.

Болтаем с ней. Вторую бутылку «Саян» начали. Кроме этого напитка, здесь ничего держать не положено. А «Ракета» вошла в Казачинский порог. Почти он не заметен.

Правда, несколько раз сильно долбанулись крыльями о валы — дрожь по всему корпусу.

— Представляете, в Енисейске простояли три часа из-за тумана! — говорит стюардесса.

— Курите? — открыл я «Казбек».

— Не курю. А если вы хотите, идите на палубу. В салоне не курят.

И дальше мне рассказывает, что пять лет проработала на стройках и захотелось в городе пожить. Устроилась в Красноярске в каком-то управлении. И объявили набор в стюардессы. Теперь — на реке.

Так мы пили газированную воду «Саяны» и разговаривали. И через все разговоры, через все пути тянется теперь мысль о Вере. Будто живу я разом в двух местах, будто два сердца в груди и две головы на плечах. О чем бы ни думала одна голова, как бы ни волновалась одно сердце, вторая голова и второе сердце всегда полны Верой. Всегда. Всегда в них память или мечта. Я так глубоко погружаюсь в них, что забываю о реальности. Вот сейчас что-то говорит мне стюардесса, рассказывает, а я очутился в темных сенях, и Вера прощально целует меня в сердце, и стоит на каменистом берегу, и осенней прозеленью светится над ней небо...

Сколько мы едем, а я никак не могу покинуть дальний тот берег, почерневшую избушку. Все крадусь потихоньку и заглядываю в оконце и вижу Веру. Не лицо ее, не глаза, не волосы — осеннее радостное тепло, чуткую настороженную внимательность ко мне, трепетность ее вижу я за мутным стеклом.

А «Ракета» летит по реке сквозь мокрое сито дождя, сквозь солнечные блики, сквозь дали.

15

В Красноярске мне начальство наказало пробыть не больше дня. По пустяковому делу ездил — взять какой-то пакет и привезти на базу. Но пакет еще не был готов. Я знал, что вовремя его в экспедиции не подготовят, поэтому и вызвался ехать в город. Хотелось немного побродить там перед последним тяжелым маршрутом.

Ночевали в гостинице на дебаркадере. Это рядом с речным вокзалом. Всю ночь покачивало и скрипели мостки. Утром геологи и Николай Нилыч уезжали в Москву. Они как-то сразу отдалились от меня. Еще вечером были все вместе, а сегодня у них свои разговоры. Конечно, зачем я теперь им нужен. Немножко обидно, немножко грустно и немного тревожно почему-то.

Подозвал меня Николай Нилыч. Вспомнил ведь! А я уж собрался ускользнуть незаметно. Времени и слов он тратить не любил. Только вскинул на меня голубые выгоревшие глаза и сжал руку повыше локтя. Потом достал из полевой сумки почтовый конверт.

— Возьми на память. Это негативы. Отдашь в фотографию, напечатают карточки.

Трогательный старик. Хоть и жучил меня, а всегда таил строгую доброту и внимательность.

Взял я конверт, и тут он совсем меня доконал — потихоньку, чтоб никто не слышал, добавил:

— Там есть снимок Веры...

И разом завихрились, захватили, захлестнули воспоминания. И руки так неловко удерживают конверт. И не знаю я, куда его спрятать и что сказать Николаю Нилычу.

Он не мигая смотрит мне в глаза. Обветренное лицо его с белыми бровями кажется даже мечтательным. Что-то мягкое и незнакомое в нем...

— Видно, не переделаешь тебя, — тихо сказал Николай Нилыч. — Живи, как знаешь. У вас и вправду что-то серьезное...

Все уже собрались. Он пожал мне руку, схватил рюкзак и пошел.

Вот и остался от нашего отряда я один. Я присел на койку. Черные кусочки пленки рассыпались по подушке. Я сразу угадал, где Вера. Сразу, без ошибки.

Эх, помню я тот день. Летом еще, в июне... Мы работали на тасеевском створе, а к вечеру пришли в Подкаменную. На неделю было дел в округе — по берегам и мелким притокам Ангары. Расположились