Молодой Бояркин - Александр Гордеев

насадить, озер накрапать…

– Да, может быть, так и сделают, – согласился Бояркин. – Живые-то планеты приятней

мертвых. Пожалуй, этим займутся за несколько тысячелетий до начала восстановления.

Чтобы свободные земли были наготове.

– Инте-ересно, – нараспев проговорил Санька, и на лице его появилось восхищенное

выражение: видимо, он любовался какой-то воображаемой картиной. – И как ты только до

всего додумался…

Николай пожал плечами и промолчал. "Все началось с вывода, что счастье состоит в

наиболее полном проживании каждой минуты, – вспомнил он, начиная уже в который раз

конспективно прокручивать свои размышления. – Другими словами, счастье состоит в

расширении личности, в расширении пространства своей жизни. Потом я понял, что счастье,

имеющее конец, бессмысленно, и, чтобы оно обрело смысл, необходимо бессмертие. А потом

я понял, что, став бессмертным и бесконечно расширяясь и в нравственном и, как бы сказать,

во "вселенском" направлении, человек обязательно захочет вместить в свою душу весь

душевный опыт человечества. Его нравственное совершенствование приведет к осознанию

долга перед предками, к нравственной необходимости их восстановления. А "вселенское"

направление приведет к практической хозяйственной необходимости восстановления…"

Николая увлекла еще одна мысль, случайно подсказанная Санькой. "Странно, –

подумал он, – я рассуждаю о восстановлении людей, а сам все еще считаю, будто лес у нас в

Елкино исчез навсегда. Да ведь его же можно просто-напросто насадить". Он представил

картину своего села еще того времени, когда он любил наблюдать с крыши, но

подправленную фантазией: кругом маленькие деревянные дома, блестит Шунда, а за ней

колышется густо-зеленый лес. Николай даже взволнованно вздохнул. И почему в Елкино не

додумаются до этого?

В городе на автостанции, в людской суете, Бояркин и Санька пожали руки, пожелали

друг другу всего хорошего и расстались. Они знали, что, вряд ли еще когда-нибудь

встретятся. У обоих слегка защемило сердечко, но они постарались разойтись бодрыми.

Послерабочий час пик еще не наступил, и в городских автобусах ехали в основном

пенсионеры, ученики и студенты. И еще, чему даже удивился Бояркин, в автобусе было

много беременных женщин, – видимо, они специально выбирали для поездок время, когда не

так многолюдно. У студентов начиналась сессия, они старались быть энергичными, но это

плохо удавалось, потому что приходилось подчиняться общей, уже летней разморенности

большого города. Люди были одеты очень легко, и глаза Бояркина сами собой выхватывали

из негустой толпы девушек и молодых женщин. Вспомнилось, как красавец Ларионов,

убивающий процентов пятьдесят своих жизненных сил на сохранение верности своей

толстой, нелюбимой Маргарите, однажды со своей неизменной иронией поучал Черешкова:

"Увидел на улице красивую женщину – отвернись. Лучше посмотри, какое нынче небо

голубое, какой асфальт черненький, какой трамвайчик красненький… Дыши глубже и

успокаивайся, успокаивайся. А если уж не выходит, то представь, что для кого-то эта

женщина так же привычна, как для тебя твоя жена. Наблюдение за красивыми женщинами

куда приятнее, чем обладание ими". Бояркин не знал, насколько эффективен этот способ,

потому что самое трудное было заставить себя пользоваться им. Вспомнив Дуню, Бояркин

поймал себя на том, что все-таки в нем что-то "не так". Ведь если: он любит одну, значит, не

должен замечать других. Как ни крути, но если смотреть принципиально, то у любви в этом

смысле нет никаких нюансов. А если же есть нюансы, то нет любви, и лучше уж не поминай

про нее. Но и тут все не просто. Дуню он любит духовно и никого больше не может так

любить, но ведь в то же время он взрослый человек со всеми соответствующими

потребностями… Думая обо всем этом и, в общем-то, осуждая себя, Бояркин машинально

проверил в кармане ли блокнот с телефонными номерами его старых знакомых и, обнаружив

его на месте, понял, что сейчас он бросит рюкзак и пойдет звонить. "Нет, далеко мне,

примитиву, до высшей любви", – подумал он.

По пути с остановки его догнал и хлопнул по плечу сосед Валера Евдокимов,

возвращающийся с нефтекомбината.

– Ну что, сосед, выпьем немного? – предложил он.

– Давай, – согласился Николай, – у нас в холодильнике, кажется, есть бутылка.

Расположились они на общей кухне. К бутылке водки Валера добавил четыре бутылки

пива и одну вина. Последней городской новостью было то, что несколько дней назад на

нефтекомбинате загорелись очистные сооружения, образовав над городом большое облако

копоти. В это время, как на грех, пошел дождь, и капли его были, как чернила. Дождь начался

вечером, испачкав много плащей, платьев, белья на веревках. Сам Евдокимов испортил

новую куртку. Ругая "родимый нефтекомбинат" на чем свет стоит, Валера начал

предсказывать мрачные картины будущего. Бояркин ринулся это будущее защищать, и на том,

что оно будет все-таки светлым, без копоти, удалось сойтись, когда радио пропикало

двенадцать часов. К этому моменту было уже все выпито, языки не ворочались, а когда по

коридору пошли в свои комнаты, заплетались и ноги.

– Машуня, это я, – объявил сосед, во всю ширь распахивая дверь в свою квартиру.

– Да тише ты… – раздался оттуда сонный голос. – Разбуди только мне, сам баюкать

будешь…

Валера было затих, но потом стало слышно, как он напевает свистящим шепотом:

– Под крылом самолета о чем-то поет зеленое мора тайги…

– У-у, идиот, – сказала Машуня.

Утром Бояркин долго отходил от похмелья – мотал глухой, отупевшей головой, пил

воду в кухне, ругал себя. "Однако, – отметил он про себя, – зато вчера я никуда не побежал".

Окно в квартире всю ночь простояло открытым, и в комнате был уличный утренний холод.

Николай кое-как почистил и погладил брюки, затоптанные при раздевании, разобрал

накопившуюся почту. Писем не было. С похмелья ему почудилась какая-то вина перед всеми,

и надо было обязательно делать что-либо полезное. Он взял приготовленную еще в прошлый

приезд тоненькую тетрадку, разложил свои заметки, листочки с обрывками мыслей о

педагогике и стал писать. Писать после тяжелой работы на стройке было непривычно.

Огрубевшие пальцы делали такие мелкие движения очень неуклюже. Сама кисть руки

казалась слишком большой. Николай писал без перерыва часов до двенадцати, потом

раздобыл в холодильнике колбасу из старых Наденькиных запасов, пожевал ее с хлебом,

который попросил у Машуни, и потом начисто переписал свою работу. Она оказалась

небольшой. Закончив, с облегчением вздохнул, пролистал, не читая, а лишь глядя на

исписанные листы, и остался доволен. Только тут он обнаружил за окном гул бурлящего

города. Хорошо было бы сейчас пройтись по улице, удивляя прохожих ранним загаром,

выпить кружку холодного кваса из ярко-желтой бочки. Хорошо