Анна Иоанновна - Игорь Курукин

Другая шайка в это время гуляла под Калугой, где разгромила усадьбу помещика Домогацкого в селе Звегино. Три десятка человек «с огненным ружьём и рогатинами, с дубьём и ножами оный его дом разбили и пограбили», дворовых «били и мучили смертно» и, оставив связанными, «побрали разные его пожитки и деньги, подрали и пожгли выписи из писцовых и переписных книг и на его земельные дачи выписи и купчие на людей и на крестьян и все зделанные им записи, а также прочие письма». Один из лихих людей, беглый рекрут Ларион Телебиков, будучи пойман, рассказал: «…перед тем как выехать на разбой, был у нас спор. Беглые крестьяне Домогацкого Иван и Алексей Дмитриевы и есаул Осип Иванов кричали, что надо де Домогацкого изрезать в пирожные части, а я, Ларион, и другие мои товарищи не соглашались с ними; говорили им, не за что де резать его, надо только пожитки побрать». В муромских лесах били и грабили даже проезжих офицеров; в Алатыре, столице целой провинции, воевода «в имеющейся в ней (провинциальной канцелярии. — И.К.) денежной казне имеет от воровских людей немалое опасение» — охраняли её безоружные солдаты-инвалиды.

Отряд подполковника Реткина, в 1730 году посланный Сенатом в Нижегородскую губернию, восемь лет ловил волжских разбойников. В Московской губернии действовали команды секунд-майора Луцевина, в Казанской и Воронежской — гвардии поручика Зиновьева. В 1732 году по распоряжению начальника Тайной канцелярии Ушакова были созданы «непрестанные разъезды», обязанные «искоренять» ватаги беглых крестьян{614}.

Но помогало это слабо. В 1735 году нападения вооружённых крестьянских «партий» в 30–40 человек были совершены на вотчины в Нижегородском, Арзамасском, Муромском, Симбирском и Балахнинском уездах. В 1739-м каширские помещики С.А. Лихорев и А.А. Мещерский рассказывали о приходе к ним ночью тридцати человек: «…забрали разбоем всяких пожитков… на земли выписи и на людей, на крестьян крепости и отпускные, платёжные описи и паспорта… а князя Мещерского… топтали, мучили и били смертным боем»{615}.

Впрочем, на большую дорогу выходили и дворяне. Одни совершали лихие наезды на имения соседей, как каптенармус Лабоденский в июле 1740 года на усадьбу отставного прапорщика Ергольского. «24-го того же июля Лабоденский с людьми и со крестьянами своими умышленно скопом приступали ко двору его в селе Которце с огненным ружьём, с дубьём и с кольем, и сам он, Лабоденский, по нём, и по жене, и по дочери из пистолета стрелял многократно, а крестьянин его Ермолай Васильев из фузеи палил. От стреляния его дочь его, Ергольского, девица Мария, со страху едва жива осталась», — жаловался пострадавший, которого местный воевода, приятель обидчика, засадил в тюрьму. Ещё один каптенармус, Пётр Коротнев, в 1736 году в «меленколии» повинился прямо на караульном посту в Тайной канцелярии в том, что три года назад подговорил своих мужиков «подвести» разбойников на брата, отказавшегося делить имение, «дабы те розбойники того ево брата Семёна убили до смерти». В июле 1734 года шайка из пятнадцати человек во главе с бурлаком-атаманом Терентием Плющевым налетела на барский дом и разграбила пожитки, а самого Семёна Коротнева закололи рогатинами.

Другие грабили уже всех подряд. «В 1739 году пойман был разбойник князь Лихутьев и в Москве на площади казнён; голова его была поставлена на кол. Сие для меня первое было ужасное зрелище», — вспоминал события своей молодости майор Данилов. «Шалили» даже духовные пастыри — в Ки-нешемском уезде в вотчине поручика Бестужева-Рюмина крестьяне «миром» повязали местных батюшку и дьячка, которые после обедни, разругавшись, стали в присутствии прихожан обвинять друг друга в разбое.

Правительство для борьбы с этим злом даже разрешило в 1732 году, «когда купечеству или шляхетству потребно для опасения от воровских людей, на казённых заводах продавать по вольным ценам» пушки. Однако власти не могли подавить разбои даже в столичных губерниях; Сенат в 1735 году распорядился, «дабы ворам пристанища не было», вырубить лес по обеим сторонам дороги от Петербурга до Соснинской пристани и расчистить леса по Новгородской дороге «для искоренения воровских пристанищ».

Горожан, как и при Петре I, заставляли нести всевозможные службы: заседать в ратуше, собирать кабацкие и таможенные деньги, работать «счётчиками» при воеводах. При Анне Иоанновне всем живущим в городах, но не записанным в посад «боярским людям», монастырским слугам и крестьянам было приказано распродать в полгода всё недвижимое имущество под угрозой отписать его на императорское имя. Но в это же время петровские новшества медленно, но верно проникали в повседневную жизнь не только столиц, но и провинциальных городков, органично сочетаясь с устоявшимся российским бытом. В начале XIX века старожил уездного города Ельца вспоминал:

«Елец около 1730 года очень мал, так что ныне столб на Московской дороге у дома Деева был край или основание угла, от коего шла стена к реке Ельцу и на восток к собору; очень скудно был населён…

В старину, когда бывал какой-нибудь торжественный день, тогда десятские ходили по приказанию начальства в домы жителей Ельца и собирали народ в церковь для слушания обедни… Лет сто тому назад или более, то есть 1700 или 1730 гг., в городе Ельце ходили старики в камзолах, длиною они были до колен, из пёстрого атласа или из другой какой-нибудь материи, назади с фалдами, а напереди с карманами и на боку с мелкими шёлковыми пуговками от плеча и до пояса; также ещё носили поддёвки с фалдами и подпоясывались. В то время шапки были большие с ушками, одним клином назад, а другим наперёд, которые назывались “карабликами”… Соболи и куницы покупались по 3 рубля за штуку, женщины ходили в юбках, без шейных платков, в кисейных сорочках, в жемчужных кокошниках и сборниках; в зимнее время они носили фуфайки, сарафаны и обыкновенные шубы…

В то время, когда город Елец весь выгорел, в нём было около 30 церквей, в городе было обыкновение выходить каждый день на улицу и спать на скамье. После пожара начал упадать и находился сколько-то времени без населения… Вокруг Ельца за 150 лет назад был непроходимый лес и водились в нём олени, дикие козы, волки, лисицы и прочие»{616}.

Государыня была по-старомосковски благочестива. Она весьма почитала своего престарелого духовника, архимандрита Троице-Сергиева монастыря Варлаама (тот начинал службу в 1669 году молодым священником при дворе её деда-царя Алексея Михайловича), жаловала ему «мызы», парчовые ризы, митру с рубинами и панагию с бриллиантами, украсила его епитрахиль, набедренники и палицу собственноручной вышивкой. Письма императрицы «батюшке» дышат неподдельной заботой о его здоровье и покое{617}.