Емельян Пугачев. Книга 3 - Вячеслав Шишков

— Где Горбатов? — спросил Пугачёв.

— Убит, — сказал Овчинников.

Даша ахнула и зашаталась. Её подхватили.

— Живой, живой! — кричал подъехавший к Пугачёву Ермилка с двумя лошадьми, возле которых ехали с приподнятыми пиками казаки.

Даша подбежала и, всплеснув руками, бросилась на грудь Горбатову:

— Андрей!.. Родной мой.

Горбатов открыл глаза и улыбнулся. Пуля была милостивая, она вырвала на голове часть волос с мясом, обнажив череп и несколько раздробив кость.

Текла кровь. Повезли в палатку государя. Военный фельдшер, старик, промыл карболкой рану, умело забинтовал. От сильной контузии Горбатов лишился языка, и правая рука с ногой были как чужие, не двигались. Везти его в обозе было трудно и опасно, сзади подвигался Михельсон. Первый день все-таки благополучно проехали в фаэтоне. Больной терял сознание, бредил.

И первое слово, которое он произнес к концу дня, было «Даша». Даша, крепко стиснув губы, старалась казаться мужественной. Ему все-таки было очень худо, он весь горел. Прошел еще день. Больному становилось все плоше.

Весьма огорченный Пугачёв на совещании — как быть с этим изумительным человеком — решил направить его куда-нибудь подальше в сторону от большака, авось там как-нибудь поправится и уцелеет. Отвезли на мельницу, верст за двадцать в сторону от большой дороги. Мельник был хороший старик.

Обещал поберечь больного и его суженую. Через неделю, в середине сентября больной стал поправляться, вернулось движение в конечностях.

Вдруг прибежал мельник и крикнул:

— Ребятушки! Солдатня! Как быть?

Даша в это время ушла за водой на дальний ключик, чтобы прикладывать к голове больного компрессы.

За окном шум. Мельник клянется и божится, что в избе никого нет. Те не поверили, входят двое. Горбатов говорит:

— Я офицер из отряда Михельсона…

Мельник:

— Во-во-во! Ведь я думал, бравы солдатушки, что вы от Пугача… Ну и скрывал.

— Ваше благородие, так мы вас сей минут доставим в свой лагерь…

Офицер при нас… Можно в город доставить вас, в больницу. Мы сейчас, — и оба молодых солдата удалились, а следом за ними и мельник.

Горбатов, выхватив из-под подушки пистолет, быстро привел его в порядок и выстрелил себе в висок.

Вбежавшая Даша, увидев кровь из виска и мертвые потускневшие глаза Горбатова, взвизгнула и без чувств упала на пол.

Вскоре посланный Пугачёвым малый отряд из горнозаводских уральских охотников под началом Петра Сысоева — тайно узнать, что с Горбатовым, — вернулся и доложил государю всю правду. Пугачёв изменился в лице, воскликнул:

— Лучше бы правую рученьку мою отсекли, чем лишиться мне дружка моего Горбатова, офицера… — Он нахмурил брови, раздувая усы, долго смотрел в землю, затем спросил:

— А Даша как, Симонова?

— Ее, аки преступницу, связанную, увезли с собой.

— Бедная! Повесили ль вы мельника? Это он предал!..

— Нет, батюшка. Мельник повешен офицером из отряда, аки укрыватель преступника. А вот вам в собственные руки письмо, мельников внук, парнишка, из-под подушки успел выхватить… Извольте вам, — и Петр Сысоев, прикрывая то правый, то левый глаз, протянул Пугачёву накрест сложенную и припечатанную бумагу.

На бумаге значилось крупными печатными буквами: «Государю в собственные руки». Пугачёв вскрыл печать, развернул лист и с большим старанием прочел несколько четких строк, изображенных тоже печатными буквами. Пугачёв, внимательно всматриваясь в строки, прочел:

«Милостивый государь мой, Емельян Иваныч! Чувствую — от злодеев наших спасения мне не будет. Преклоняю колени пред вами и говорю вам — прощайте.

Имя Ваше и дела Ваши — почетны. Вы вождь народа. Такие люди не часто родятся в веках. Знаю — Вас предадут. Да и сами Вы это знаете. Не унывайте. Вы совершили деяние великое. Вы показали миру, что и над сословием дворян есть суд народный. Вы заложили фундамент, на котором трудовой народ будет строить свое здание свободы. Народ во все века будет оглядываться на Ваши деяния и помнить имя Ваше. Еще раз прощайте.

Беспредельно любящий Вас Андрей Горбатов».

Пугачёв выслал всех и снова уклюнулся в письмо. Усы и набухшие веки его дрожали. И вот из глаз слезы полились. «Прощай, Горбатов», — подумал он и шумно задышал.

…С Дашей было так. Она была доставлена в Яицкий городок как арестованная. Симонов, по настоянию члена Секретной комиссии, офицера Маврина, снявшего с девушки все обвинения, тотчас освободил ее. И вот она снова в своей девичьей комнатке. Комендантша ходит тучей. К столу Дашу не приглашают, девчонка-калмычка обед подает ей в комнату. Даша немало скорбит и о том, что нет с ней веселой Усти. Подружка её увезена то ли в Сызрань, то ли в Казань.

Когда в Яицкий городок был доставлен Емельян Иваныч, Даша, скопив дома съестного, завернула в узелок рыбу, пирог, блины, курицу, отдельно в бумажке леденцы, и направилась поздно вечером, потемну, к войсковому каземату, чтоб как-нибудь, чрез знакомых казаков, передать узелок Емельяну Иванычу, сидевшему там в оковах.

Дашу не подпустили даже и близко.

— Мне хочется передать подаяние, как христианка, государственному преступнику Пугачёву, — сказала она старику казаку, похожему на бородача Пустобаева.

— Вот что, барышня, — уходите-ка вы подобру-поздорову, — сказал тот, улыбаясь, — а то стража дозрит, так и вас схватят.

Домой Даша вернулась вся в слезах. Мать, узнав, в чем дело, ударила Дашу наотмашь по щеке. Даша стиснула зубы и сказала:

— Я никогда, никогда этого не забуду и не прощу вам.

Первого октября, в Покров, Даша неизвестно куда исчезла. Покинула Яицкий городок, может быть, ушла из жизни.

Падуров и офицер.

(Заметка ко 2-й книге).

Офицер сказал Падурову:

— Вот видишь, как на косогоре, в пяти верстах, сверкает белым огнем стекляшка, а вот еще, а вот еще… А почему? Солнце бьет в них своими лучами. А без солнца нешто увидал бы их за пять верст? Да и мимо прошел, не увидал бы. Так и мы, Падуров! Наших дел сейчас никто не замечает, малы ли, велики ли они. И забудут нас. Но придёт солнечная пора, и заблестят наши дела, и нас добрым словом вспомнят потомки наши.

— Верно, — сказал Падуров и пристально поглядел на далекий косогор, где тремя белыми огненными звездами сверкали стеклянные осколки.

Из блокнота.

(Написать особую главу о народной национальной культуре).

Для своего времени высокая культура была на севере — у поморов, в архангельских и олонецких скитах. Носители её — старообрядцы. Они, и материально более обеспеченные, имели возможность приукрашать и культивировать свои одежды, расшивать их жемчугом, серебром и золотом. И по материальному благополучию, а также по своей религиозности были они грамотны, читали церковные книги, занимая от культуры византийской и привнося в нее культуру русскую. Былины, песни, ткани, вышивки, кружева, шитье, иконопись. Былины оттачивались из десятилетия в десятилетие, из рода в род. А поэтому и разговорная речь достигла большой культуры, образности.

Зодчество: избы просторные, в два этажа, расписные ставни, резьба, храмы деревянные, шатровые, изделия из слоновой кости, из меха. Бисерные работы.

Раскольники, народ гонимый, замкнулись в себе, образовали свою высокую культуру духа и быта.

Отметить в романе величие духовной и материальной культуры русского народа: песни, сказания, изобретатели, зодчие из народа, мастера и мастерицы — ткани, вышивки золотом (монахини), кружева, живопись и пр.

Суд и расправа.

Глава 4.

Настоящая, четвертая в книге — «Прохиндей», — глава не включена в третью книгу «Емельян Пугачёв» по композиционным соображениям.

В один из майских благодатных деньков к дому ржевского воеводы подкатил с бубенцами бравый пучеглазый поручик Капустин. Воевода принял его с должным уважением и, осведомившись, в чем дело, предложил остановиться у него.

После обеда с выпивкой послали за фабрикантом Твердозадовым. Поручик ему отрекомендовался:

— Я зять московского первой гильдии купца Силы Назарыча Серебрякова.

— А-а-а, так, так, — почтительно заулыбался рыжебородый, большой Твердозадов; его густые волосы подрублены по-кержацки, расчесаны на прямой пробор, свисают крышей.

— Согласно сих двух документов, — продолжал офицер, передавая Твердозадову долгополовские фальшивки, — имею получить с вас тысячу рублей наличными и на тысячу рублей веревками.

Улыбка на крупном и суровом лице Твердозадова сменилась недоумением.

Нахмурив щетинистые брови, он пристально рассматривал предъявленные ему бумажки за печатями.

— Твоя рука? — спросил воевода.

— Кажись моя, — буркнул фабрикант, — токмо что не я писал… Ничего в толк не возьму. Откедов… откедов у тя сии грамотки?

— Я оные документы, — ответил офицер, — получил от тестя моего с доверительной надписью. Требую срочной уплаты.