Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том VI - Дмитрий Быстролётов

Теперь под пристальным взглядом Адриенны ван Эгмонт вдруг оробел: он почувствовал, что в чем-то она не одобряет его и, что всего хуже, она права!

— Как вы изменились, — грустно проговорила молодая женщина и глазами смерила художника с головы до пят. — Дорогой модный костюм… Блестящие ботинки… Вы даже пополнели за эту неделю. Помолодели. Выглядите таким, каким были до отъезда в Африку? — она смолкла.

— Разве в этом есть что-то плохое? — ответил ван Эгмонт. — На вашем лице я прочел упрек. Напрасно. Если все дело только в моей наружности, то, очевидно, мне не следует беспокоиться: я не хочу подвижничества ради подвижничества, я — не религиозный фанатик. Бороться стоит только ради победы. Помните, вы сами мне говорили об этом под каштанами?

Адриенна подняла строгие глаза.

— В течение недели изменилась ваша внутренняя сущность, а наружность только точно отразила это изменение.

Какое-то чувство, похожее на страх, больно укололо ван Эгмонта, или это был стыд?

— Я изменил свою внутреннюю сущность? — вызывающе сказал он. — В чем?

Он по-барски откинулся в кресле, стараясь сохранить если не внутреннюю, то хоть внешнюю твердость.

— Вы стали процветающим включенцем. Гай, — Адриенна вдруг произнесла это слово таким же взволнованным голосом, как тогда, во дворе под каштанами, идущим от сердца к сердцу, — Гай, вы получили свои тридцать сребреников.

Он скосил глаза в сторону и опустил ногу.

— Я? За что? — его взгляд теперь стал неуверенным. Он чувствовал, что краснеет.

— За предательство.

Они помолчали. «Она права! — закричала внутри ван Эгмонта совесть. — Она права. Но в чем? В чем именно?»

Адриенна собиралась с мыслями.

— Как должна была называться книга?

— «Цепи и нити».

— Так почему же она вышла под названием «Люонга»?

Художник облегченно вздохнул.

— И только-то! Это имя одной девочки, которая…

— Я это знаю, вы рассказывали. Но не о ней идет речь. Это название рассказа и самого слабого из всех.

— Возможно. Я его написал первым, еще в голове во время скитания в джунглях, не имея под рукой бумаги.

— И поместили в конце рукописи?

— Да.

— Каким же образом в книге рассказ стал первым?

— Издатель просил разрешения внести изменения в порядок расположения рассказов, и я разрешил через посредника, мсье Шарля Гида, известного литератора.

— Вы поставили книгу вверх ногами.

— Я сам чувствую, что это получилось глупо, но порядок…

Адриенна покачала головой.

— Изменение порядка расположения материала позволило перенести ударение с темы критики колониализма на тему смакования колониальной экзотики, — вдруг горячо прорвалась она. — Гай, Гай, как вы могли это сделать? Упасть до уровня Пьера Лоти, Клода Фарера и еще более легковесных любителей выколачивать деньги из торговли крашеной эротикой! Как вы могли сунуть палец в страшную машину, которая сейчас же оторвала вам руку? Разве вы не заметили, что критики превозносят до небес именно этот рассказ, а об остальном шепчут скороговоркой? Этот рассказ, особенно его окончание, объявлены вашим и всего потерянного поколения credo! Из знаменосца освобождения угнетенных вы превратились в дутого пророка упаднической философии наших эстетов и философов! Смотрите, — Адриенна порывисто схватила лежавший на столе журнал, — они уже договорились до того, что вы перекликаетесь со Шпенглером, этим презренным гитлеровским подголоском: «Проникновенные слова поднимают читателя к вершинам современном философии, и сквозь страницы “Люонги” видны лучшие строки “Заката Европы”». Вы слышите, Гай? Я помню вашу концовку, она была написана следующим образом:

Идут дни… Недели… Месяцы…

Осень. Ночь. Желтые фонари мигают над мокрым асфальтом, черная толпа плывет мимо — из тумана в туман. Низко надвинув шляпу, подняв воротник, я иду по скользкому тротуару.

Одна длинная улица. Угол. И снова улица без конца, ряды фонарей, люди. Вся неустроенность, все одиночество моей жизни теперь встают передо мной в ужасающей наготе. Усилия… Ошибки… Иллюзии…

Да, я снова в том постылом городе. Вот он, мой долгожданный тупик! Я возвратился сюда сам, познав всю горечь поражения без боя, потому что страна сильных — Америка, оказалась такой же иллюзией, как и страна слабых — Африка.

Африка… Вспоминаю пустую комнату. Висит карта. По стенам и потолку бегают ящерицы. У капитана очередной приступ тропической лихорадки. Он лежит в изнеможении, но глаза его горят, они пронизывают меня насквозь.

— «Африка без вас»… Почему это «вы», и кто это — «мы»? Вам довелось попасть в уголок земного рая, и вы его загадили. Слышите! Вы, не я. Вы погубили Ассаи… Погибнет и Люонга… Потому что нет вас и нас, существуем мы, в себе вы принесли в деревню форт и меня, и в форте всегда незримо присутствуете вы, как бы вы ни умывали руки и как бы вы ни желали улизнуть от ответственности.

Он помолчал. Ящерицы с шорохом бегали по стенам и потолку.

— Жизнь — это зеркало, показывающее каждому его собственное лицо. Вы увидали себя здесь. Теперь собираетесь в Америку? Так знайте же, и там вы найдете только себя!

Мозг, отравленный алкоголем, не может остановиться. Постылого города, дождя и толпы уже нет. Я плыву в потоке солнечных воспоминаний. История Люонги, озаренная мягким светом раскаяния и смирения, теперь снова и снова встает передо мной, очищенная от страсти и очеловеченная. Люонга! Маленькая рабыня, ставшая для меня высоким символом и постыдным воспоминанием…

Я иду по мокрому тротуару. Чужие люди толкают меня. Вдруг яркие полосы света пересекают мне путь: универсальный магазин ночью очищает свои недра от скопившегося за день хлама. Служители выносят и грузят на машины большие ящики с мятой бумагой, пустыми бутылками и коробками.

О, где вы, милые часы в хижине, большая радость над маленькими вещами и пуговицы вместо сережек?.. Где все безвозвратно потерянное, где все то, что я сам оттолкнул, чтобы потом жалеть и страдать, так напрасно и безнадежно звать? Я вхожу, покупаю большой ящик и доверху набиваю его пестрым и пахучим хламом из парфюмерного отделения. Такси. Ночная почта. Посылка отправлена.

Позабыв про своих друзей, потерянных на эту ночь, я иду к реке. Ветер. Дождь. Поднимаю воротник, сажусь на скамейку и закрываю глаза.

Мой ящик переходит из рук в руки. Бледный парижанин его отправит в Марсель, веселый марселец погрузит на пароход, тихий и вежливый араб пошлет в пустыню и дальше… Вот черный носильщик ставит его на голову. «Ра!» — командует капрал, и ящик движется в горы.