Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 1 - Александр Дюма

За ужином д’Артаньян заметил, что Планше усиленно трет себе лоб, точно набираясь решимости, чтобы высказать какую-то мысль, крепко засевшую в мозгу. Бросив ласковый взгляд на доброго товарища былых странствий, д’Артаньян чокнулся с ним и спросил:

— Друг Планше, ты что-то хочешь сказать мне и не решаешься? Выкладывай, в чем дело!

— Мне кажется, — отвечал Планше, — вы опять отправляетесь в какую-то экспедицию.

— Допустим.

— У вас опять какая-то новая идея?

— Возможно, мой друг.

— Придется опять рискнуть капиталом? Вкладываю пятьдесят тысяч ливров в ваше новое предприятие!

Сказав это, Планше радостно потер руки.

— Тут есть одна загвоздка, Планше, — возразил д’Артаньян.

— Какая же?

— А та, что замысел не мой и я не могу в него вложить ничего своего.

Эти слова исторгли из груди Планше глубокий вздох.

Отведав легкой наживы, Планше не захотел остановиться в своих желаниях, но при всей своей алчности он обладал добрым сердцем и искренне любил д’Артаньяна. Поэтому он не мог удержаться от бесконечных советов и напутствий. Ему очень хотелось овладеть хоть частицей тайны, окружавшей новое предприятие его бывшего господина. Но все пущенные им в ход уловки и хитрости не привели ни к чему: д’Артаньян оставался непроницаем.

Так прошел вечер. После ужина д’Артаньян занялся укладкой своих вещей, потом пошел в конюшню, потрепал по шее лошадь и осмотрел ее ноги и подковы; затем, пересчитав деньги, улегся в постель, задул лампу и через пять минут спал таким крепким сном, каким спят в двадцать лет, сном человека, не знающего ни забот, ни угрызений совести.

Наступило утро. С первыми лучами солнца д’Артаньян был уже на ногах. Взяв под мышку свой дорожный мешок, он тихо спустился с лестницы под звуки громкого храпа, несшегося из всех углов дома. Оседлав лошадь и закрыв ворота конюшни и двери лавки, он рысцой пустился в далекий путь — в Бретань.

Прежде всего он направился к дому Фуке и бросил в почтовый ящик у подъезда злополучный ордер, вырванный им накануне из цепких пальцев интенданта. В конверте, адресованном на имя Фуке, никто не мог заподозрить этого ордера, даже проницательный Планше. Д’Артаньян вернул этот документ Фуке, не скомпрометировав себя и раз навсегда избавившись от всяких упреков.

Сделав это, он сказал самому себе:

«Ну, а теперь будем полной грудью вдыхать утренний воздух: он несет с собой здоровье и беззаботность. И постараемся быть похитрее в расчетах. Пора вырабатывать план кампании. Но прежде следует представить себе неприятельских полководцев, с которыми нам придется иметь дело.

Из них на первом месте стоит Фуке. Что же такое господин Фуке? Это красивый мужчина, которого очень любят женщины, прославляют все поэты, большой умница, которого ненавидят глупцы.

Я не женщина, не поэт и не глупец, поэтому не питаю ни любви, ни ненависти к суперинтенданту и, следовательно, нахожусь в таком же точно положении, в каком был маршал Тюренн перед битвой с испанцами. Он не питал к ним ненависти, однако же задал им славную трепку.

Теперь, чего хочет король? Это не мое дело. А чего хочет Кольбер? О, Кольбер хочет именно того, чего не хочет Фуке. Чего же хочет Фуке? Это очень важно знать. Он хочет того же, что и король».

Закончив этот монолог, д’Артаньян расхохотался и взмахнул хлыстом. Он был уже далеко от города и ехал по большой дороге, вспугивая сидевших на изгородях птиц и прислушиваясь к звону золота в своей кожаной сумке.

Надо признаться, что всякий раз, когда д’Артаньян попадал в подобную переделку, чувствительность не была его главным пороком.

— Гм, — произнес он, — кажется, эта экспедиция не из опасных, и мое путешествие можно будет сравнить с той пьесой, которую водил меня смотреть в Лондоне Монк; помнится, она называлась «Много шуму из ничего».

XVIII. Путешествие

Быть может, в пятидесятый раз с начала нашего повествования д’Артаньян, этот человек с железным сердцем и стальными мускулами, покидал дом, друзей и все, что имел, и пускался искать счастья или смерти. Смерть постоянно отступала перед ним, как бы страшась его, а счастье или, вернее, богатство всего лишь месяц тому назад заключило с ним прочный союз.

Хотя д’Артаньян не был великим философом, вроде Сократа или Эпикура, но он обладал большим умом, будучи умудрен немалым жизненным опытом.

В течение первых тридцати пяти лет своей жизни наш гасконец питал презрение к богатству и долго считал это презрение первым и главным пунктом кодекса храбрости. Храбр тот, у кого ничего нет. Ничего нет у того, кто презирает богатство. Следуя этому принципу, д’Артаньян, став богатым, должен был спросить себя, сохранил ли он храбрость.

Для всякого другого эпизод, разыгравшийся на Гревской площади, был бы ответом на этот вопрос. Большинство людей вполне бы им удовольствовалось; но д’Артаньян был достаточно мужествен, чтобы спросить себя чистосердечно, храбрый ли он человек. Сначала он было решил: «Кажется, я достаточно ловко и добросовестно поработал шпагой на Гревской площади, чтобы иметь право не сомневаться в своей храбрости».

Но тут же он возразил себе:

«Полно, капитан, это не ответ. Я был храбр потому, что хотели сжечь мой дом, и можно поставить тысячу против одного, что если бы бунтарям не пришла в голову эта злополучная мысль, их план удался бы. Во всяком случае, не я бы помешал его осуществлению.

Какие же опасности могут угрожать мне теперь? В Бретани у меня нет дома, который можно было бы сжечь, нет и сокровищ, которые можно было бы похитить.

Да, но у меня есть шкура. Драгоценная шкура д’Артаньяна, которая мне дороже всех домов и всех сокровищ на свете. Я ценю ее так потому, что она служит оболочкой для тела, скрывающего пылкое сердце, которое радостно бьется и, значит, довольно жизнью.

Да, мне хочется жить, и, по правде сказать, моя жизнь стала гораздо лучше, полнее с тех пор, как я разбогател. Кто говорил, что деньги портят жизнь? Ничего подобного, клянусь честью: мне кажется даже, что теперь я поглощаю больше воздуха и солнечного тепла, чем раньше. Черт возьми! Что со мной сталось бы, если бы я удвоил свое состояние и если бы вместо этого хлыста в моей руке очутился маршальский жезл? Да для меня, кажется, не хватило бы тогда всего воздуха и всего солнечного тепла!

А разве это так неосуществимо? Разве король не мог бы сделать меня герцогом и маршалом, как его отец, Людовик Тринадцатый, сделал герцогом и коннетаблем Альбера де Люиня? Разве я не так же храбр, да и притом еще гораздо умнее, чем этот дурак из Витри?