Предсмертные слова - Вадим Арбенин

Истинная дочь Италии, но злая фея Франции, ЕКАТЕРИНА МЕДИЧИ, вдовствующая королева, застудила лёгкие в поездке по стране и слегла. Оставленная почти всей своей свитой, она вдруг однажды вечером увидела в своей спальне, где воющая за окнами зимняя буря вздувала стенные ковры и заставляла жалобно стонать стёкла, незнакомого ей исповедника. Она спросила короля, своего любимого сына, как его зовут. «Жюльен де Сен-Жермен», — последовал ответ Генриха Третьего. «Ну, теперь-то я наверняка умру», — прошептала «мать Франции» и первый министр короля. Ведь год назад известный астролог Руджери предсказал ей смерть близ Сен-Жермена. Поэтому она никогда после этого не посещала Сен-Жермен и даже покинула свои апартаменты в Лувре, так как дворец находился в приходе Сен-Жермен. У королевы начались приступы удушья и сильный жар. Просторная спальня наполнилась хриплым дыханием умирающей. Содрогнувшись, король схватился за свои чётки в форме черепов и начал истово молиться. Накануне дня Богоявления, праздника царей-волхвов, в роковой для Медичи день 5 января, «в половине второго» Екатерина скончалась. Восстание в Париже делало усыпальницу в Сен-Дени недоступной для её тела, и оно, в чёрном, траурном платье, было срочно предано земле в Блуа, в церкви Сен-Совер. «Юнона двора», «чёрная королева», «толстая банкирша» и «старая пряха придворных интриг», как звали её за глаза при дворе, так любившая роскошь, она двадцать один год пролежала в жалкой могиле и лишь при Людовике Тринадцатом соединилась со своим мужем, Генрихом Вторым, в капелле, набожно возведённой её же заботами — безутешной и любящей вдовы.

«Конец… Конец…» — изредка выговаривал, задыхаясь от нехватки воздуха, великий поэт России, «кустарь и король поэзии» ВАЛЕРИЙ ЯКОВЛЕВИЧ БРЮСОВ. Лежал он у себя в кабинете, в собственном доме № 32, по Первой Мещанской улице в Москве, лежал спокойно, в полном сознании и понимании происходившего с ним, лежал почти безмолвно. И вдруг, словно бы очнувшись, взял за руку жену свою, Иоанну Матвеевну, и с трудом сказал ей несколько добрых и ласковых слов. Затем после продолжительного молчания, подняв указательный палец, медленно произнёс: «Мои стихи… И они будут…» И это были последние слова вождя русского декадентства и символизма. Смерть, пришедшая к нему, была скорее избавлением.

Самого узнаваемого, самого успешного и самого богатого художника XX века, «отца» и «короля» сюрреализма САЛЬВАДОРА ДАЛИ навестила перед смертью его муза, мадонна и платоническая любовница Аманда Лир. Когда она приехала в замок Пуболь, её предупредили: «Сеньорита, не ходите к нему. Он превратился в пустоту». Дали согласился принять её лишь в полной темноте. «Я приехала сказать, что не забыла вас… что… почему вы прячетесь? Там… на улице тепло, такое солнце…» — «Какое ещё солнце! Ничего больше не хочу. Пусть все оставят меня в покое…» — «Хочу, чтобы вы знали: я любила вас, Дали». — «А я вас, Аманда… Подойдите». Сжал её руку и сунул в ладонь амулет, самый ценный талисман, с которым он никогда в жизни не расставался. «А теперь уходите… Мне надо остаться одному… Я чувствую, что это снова подступает. Да хранит вас Бог. Прощайте. Навсегда». Аманду, эту известную английскую поп-певицу в жанре диско и шикарную модель, а также художницу и писательницу, добровольно назначила (!) своей восприемницей законная жена Дали, Гала. Так предпочитала называть себя русская эмигрантка из Казани Елена Дмитриевна Делувина-Дьяконова, на одиннадцать лет старше своего мужа и уже побывавшая замужем за поэтом-сюрреалистом Полем Элюаром. После смерти «единственной во всём свете Галы» Сальвадор Дали, мучимый болезнью Паркинсона и бессонницей, затворился у себя дома, в замке Пуболь, в Порт-Льигата, почти ни с кем не общался, да и не мог общаться — говорил он уже с трудом, неразборчиво, путался во времени и пространстве, постепенно забывая простейшие бытовые навыки. За семь последующих тягостных лет он лишь однажды взял в руки кисть и сделал несколько каллиграфических росчерков, назвав их «Ласточкин хвост». Гала наверняка бы сочла эту композицию очень уж простой. И хотя с каждой стены замка Пуболь на Дали смотрели сотни портретов женщин с чертами Галы, он больше не узнавал в этих образах любимого им лица. «Гала была красивее», — сказал он перед самой смертью, сидя в своём любимом глубоком кресле (по другим источникам, лёжа в кровати Галы, в которой едва не сгорел). А потом почти неслышно прошептал потерявшими звук губами: «Всё-таки кровь слаще мёда…»

«Пасынок России», последний её символист, лучший мемуарист и критик русской эмиграции ВЛАДИСЛАВ ФЕЛИЦИАНОВИЧ ХОДАСЕВИЧ, умирая от рака печени в городской клинике Бруссэ, в Париже, где был ад для больных, слегка улыбнулся и сказал жене, Ольге Марголиной: «Скорей бы уж!.. Быть где-то и ничего не знать о тебе…» Но не успела Ольга на минуту выйти из палаты, как он тут же обратился к одной из своих бывших жён, писательнице Нине Берберовой: «Только о тебе и думаю… Только о тебе… Только тебя люблю… Всё время о тебе, днём и ночью об одной тебе… Ты же знаешь. Как я буду без тебя?.. Где я буду?.. Ну, всё равно… Теперь прощай…» Раза два повёл бровями, всё протягивал куда-то правую руку и бредил от морфия… Через три года после смерти пятидесятитрехлетнего поэта кладбище, где его похоронили, случайно попало под бомбёжку Королевских ВВС Англии — Париж тогда был оккупирован нацистами. Среди взрытых могил и исковерканных надгробий нетронутой оказалась лишь могила Ходасевича, «образчика счастливого русского писателя». Да уж.

«Милорд, будьте добрыми, будьте добродетельными, — говорил английскому драматургу, поэту и актёру доктору Джонсону умирающий лорд ЛИТЛТОН. — Ибо ничто другое не утешит вас, когда вы окажетесь на моём месте».

Сам же доктор СЭМУЭЛ ДЖОНСОН, «великий литературный Левиафан Англии» и «великая подпорка Британской империи», умирал в окружении своих друзей, умирал мужественно, как и подобает мужчине: «Что, ребята, вы, наверное, затеяли какую-нибудь новую потеху? Тогда и я с вами». Когда писатель и политик Эдмунд Бёрк поинтересовался, не досаждает ли ему такая орава людей в его спальне, Джонсон, «остряк, прикованный к постели», ответил: «Ну что вы, сэр, нисколько. Не такая уж я и развалина, чтоб не порадоваться столь приятной компании». Своему другу и ученику Беннету Лангтону, эсквайру, он прочитал на латыни из «задумчивого и нежного» Тибулла: «Те teneam moriens déficiente manu» — «На тебя взирал я, когда последний час ко мне пришёл». А художника Джошуа Рейнольдса, нарисовавшего его портрет, попросил о трёх вещах: «Простите мне долг в 30 фунтов, читайте Библию и не пишите картин по воскресным дням». Он вернулся к работе над яркой пасторальной драмой «Грустный пастух», но тут в спальню вошёл слуга Джонсона Фрэнсис Барбер, и сказал, что некая юная леди настойчиво добивается встречи с ним «наедине и с серьёзнейшей просьбой получить его благословение». Доктор с величайшим трудом повернулся в постели со спины на бок и сказал: «Да жалко, что ли? Меня слушает народ. Пусть её войдёт». А потом уж обратился и к самой юной леди, оказавшейся мисс Моррис: «Благословляю вас, моя дорогая». И это были последние слова доктора Сэмуэла Джонсона, непререкаемого авторитета литературных вкусов Англии второй половины XVIII века, великого лексикографа и автора капитального «Словаря английского языка». Часы пробили семь часов вечера. На дворе стоял понедельник, 13 декабря 1784 года.