Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

оперу скорее легкую, комическую, и очень музыкальную. К тому же автор, Рихард Штраус, был здесь всеми обожаем. Таким образом, вечер прошел спокойно. Вообще же… Жильцы квартиры на Танненштрассе с того дня потеряли покой. Мария нервничала, выглядела хмурой и замкнутой, каждый пустяк готов был вывести ее из себя. Густав казался озабоченным, ходил молчаливый и мрачный. Порой из ничего возникали ссоры. Как-то он спросил:

— Твой прежний муж, этот… как его? Правда, что он вернулся в Советскую Россию?

— Саша?! — Мария была буквально потрясена. С того дня, как она рассказала о Вырубове, Густав никогда ни словом не упоминал о ее первом замужестве. Да и тогда выслушал с подчеркнутым безразличием… А сейчас этот пренебрежительный, даже уничижительный тон… — Что вдруг ты вспомнил о нем? И с чего взял, что вернулся в Советскую Россию?

— Вернулся или не вернулся?

— Я ничего не знаю. Возможно, и вернулся.

— Возможно! Возможно!

И ни с того ни с сего стал стучать кулаками по стене. Стучать яростно, со злобой, словно бил кого-то и все время кричал:

— Не знаешь! Не знаешь! А следовало бы знать!

— Да что с тобой, Густи? Успокойся! Какое сейчас имеет значение, где живет Вырубов?

— Как видно, имеет.

Он, шатаясь, прошел по комнате и повалился в кресло. Лицо его было бледно, взгляд — смятенный, блуждающий.

Мария не позвонила Фреде, сама отправилась на ее поиски. Не хотелось, чтоб берлинские слуги видели и слышали, что происходит в семье.

— Ради самого бога, Густав, — сказала она, вернувшись. — Я ничего не понимаю. Чем вызвана эта вспышка?

Густав, однако, полностью еще не оправился. Впрочем, пытался успокоиться, хотя Фреда почти насильно заставила его принять успокоительное.

— Теперь сами видите, как жить в этом несчастном Берлине! Позволю себе заметить, — проворчала она, — одна только поднялась после припадка, а второй уже занимает место.

— Фреда!

— Молчу, молчу, госпожа Мария. Молчу, хотя все это нехорошо. Право же, нехорошо… Может, приляжете, господин Густав? Вот здесь, на диване. Все дело в том, что слишком много работаете, — заключила она.

Мария подумала, что Фреда и сама не верит в то, что говорит, и все ж была признательна ей, что таким образом интерпретирует состояние Густава.

Он в самом деле распластался на диване. Фреда поправила подушку и вышла. Мария осталась, надеясь все-таки узнать, что произошло. Но Густав закрыл глаза и то ли делал вид, что спит, то ли в самом деле уснул.

Больше к этому случаю они не возвращались.

Однако через какое-то время он принес домой сценарий и попросил:

— Очень хотелось бы, чтоб ты его прочла.

— Зачем?

— Там есть роль и для тебя.

— О нет. Прошу простить, но я столько из-за них настрадалась… Да и вообще, знаешь мое отношение к кинематографу.

— Точно так же ты отвечала в свое время Галлоне.

— Да, но согласилась лишь тогда, когда поняла, что в общем-то фильмы были чем-то вроде экранизаций. Чувствовала себя как на сцене. Делала работу, которая мне нравится и в которой, осмелюсь думать, немного разбираюсь.

— Послушай, к чему эта скромность? Ты прекрасно играла и в «Сильных сердцах», в фильме, где впервые встретились…

— Случай в самом деле оказался счастливым, это правда. И я никогда этого не забуду! Фильм тем не менее слабый. Даже стыдно становится, когда вспоминаю о нем. И потом, должна признаться, больше не могу, да и не хочу окунаться в эту суету, в эту атмосферу сплошного хаоса, которая, как тебе хорошо известно, царит на съемочных площадках. Сейчас могу со спокойной душой сказать, что полностью излечилась от той болезни, имя которой — стремление к славе, — к ней, как думалось в молодости, должен был привести меня кинематограф. К тому же тогда был стимул: видеть тебя, сделать все, чтоб и ты меня заметил. Старалась изо всех сил, только чтоб понравиться тебе.

— А сейчас больше не хочешь?

— Сейчас надеюсь нравиться, не заставляя себя делать то, к чему не лежит душа. Хотя, если говорить серьезно, я успела уже понять, что в эти страшные времена, которые мы сейчас переживаем, человеческие чувства, как видно, лишняя роскошь. Поэтому стараюсь не переживать, когда вижу, что ты, хоть и живешь рядом, все больше удаляешься от нас и мыслями, и душой. Я чувствую это. И поскольку не могу найти другого объяснения, согласна смириться хоть с таким: видно, всему виной эта жестокая, безжалостная атмосфера. Хотя по логике именно она должна была бы сблизить нас. Где найдешь сейчас покой и понимание, если не в душе близкого человека?

— Но именно этого хочу и я, Мисси, мудрая моя старушка. Возьмемся вместе за работу, как в добрые старые времена. Хоть в воспоминаниях снова переживем те прекрасные мгновения.

— Ах, Густав! Прекрасно знаешь, что ничего нельзя повторить. Каждый раз все происходит по-иному. Даже один дубль отличается от другого.

И она отклонила руку с протянутой рукописью. Он, однако, снова протянул ее.

— Мисси! Сделай одолжение, хотя бы прочти. Я считаю просто странным твое отношение…

— Ты прекрасно знаешь, что ни времени, ни сил читать что попало у меня нет.

— Но этот сценарий ты должна прочесть. И не только прочесть, но и одобрить. Сыграть роль, которая тебе предназначена.

— Почему? Почему я должна делать то, что не привлекает, да и просто не интересует меня?

— Дорогая моя, не одна ты в таком положении. Сотни, тысячи людей вынуждены делать вещи не менее тяжелые, даже опасные. И делают — другого выхода нет. Такова ситуация. Все это — вне нашей компетенции. Разве что следует сказать: может быть еще хуже. Прошу тебя, прочти все-таки.

Мария вздохнула.

— Не понимаю, о каких людях ты говоришь. Может, имеешь в виду войну? Но ведь это их война. Они ее развязали. Пусть же и ведут ее, отвечая за последствия.