Малиновые облака - Юрий Михайлович Артамонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Постепенно хозяйка оживилась — раскраснелась слегка, похорошела. И сразу видно стало, как она еще молода. А ведь на улице привиделась чистой бабой. Да и сам Семен, глядя на нее, отмяк душой. А тут еще девочка на колени влезла, ласкается, обнимает, тепло дышит в ухо, раскрывая ему шепотом свои секреты. Разговорился с ними, разболтался — никому, пожалуй, так откровенно о себе не рассказывал, как этим двоим: девочке и женщине…
Спохватился, когда Алима уже со стола убрала и лампу зажгла. Темнеет уже — а он все сидит. Домой надо!
Подошел к вешалке, снял шинелку. А Оля тут как тут, вцепилась в полу.
— Папа, ты куда?
— Идти надо, Оленька… — и не выдержал, отвернулся, чтобы не видеть тревожного взгляда девочки.
— Не уходи, не надо! Я долго ждала, а ты сразу уходишь! — и в плач.
— Оля, Оля, — уговаривала мать, стараясь отцепить ее пальчики от шинели. — Ну что ты какая?! Ему надо идти…
— Не надо! Я знаю, война кончилась!..
— А для него не кончилась еще…
— Ты вот что, Оленька… — присел Семен. Хотел было сказать, что не насовсем он, что вернется, да вдруг спохватился: это что же, опять обманывать? Только рукой махнул. Эх, угораздило же его… Смотри, как уцепилась — не оторвать.
И Алима не выдержала.
— Семен, останься, пожалуйста, на сегодня-то, — сказала, а в голосе тоже слезы. — Да и куда в такую темень — поздно уже…
Так и пришлось снять шинелку.
Оля заснула прямо у него на коленях. Пока он перекладывал ее в постель, укрывал, Алима возилась за перегородкой — стелила, видимо. Потому что, когда вышла, сказала:
— Там ложись.
Тут же и лампу задула.
Лежит Семен на мягкой перине, а сон не идет. Так тепло и мягко ни разу не спал за четыре года, а вот поди ж ты… И Алима, кажись, тоже не спит — вздыхает, ворочается. О чем она сейчас думает?
Двадцать три года прожил Семен на свете, и четыре из них — война. Ни одна женщина, кроме матери, не обнимала, не целовала его. А сегодня обняла и поцеловала. Не как мать — как жена. Что с того, что все это предназначалось другому, погибшему? Он-то живой! А живому — живое! Так ведь?!
Семен отнимает голову от подушки, садится. Слушает: что-то тихо там, спит, что ли? Снова ложится: боязно чего-то. И будто два человека спорят в нем.
Один убеждает:
«Смелей, Семен! Будь мужчиной. Ты же солдат, победитель. Ты же никогда не трусил, всего повидал-испытал. Иди! Ждет она! Не то будет завтра смеяться, как над мальчишкой, сопляком…»
«Нет, Семен, — возражает другой. — Ты же чужой ей. Не тебя ждала — не о тебе думает…»
Но двадцать три — не тот возраст, когда берет верх благоразумие. Стучит сердце, торопится, подталкивает, кровь жарко кипит…
Встал Семен с постели, крадется на цыпочках, тихо-тихо, как на разведку когда-то. Нащупал край кровати Алимы, присел осторожно. Ну, что же ты? Давай!
— Ой, кто это? — вскрикнула тихо женщина.
— Я это… Семен… — сдавленно шепчет он, неумелыми руками сжимая упругие груди, и наклоняется поближе, чтобы поцеловать, отыскать ее губы.
— Семен… разве можно так?..
Рванувшись, она садится, отталкивая, отрывая его руки. А он, вдохнув сладкий, теплый запах ее, ничего не слышит, ничего не сознает, одурманенный. Крепко стиснув гибкое тело, валит ее в постель…
И вдруг, резко, неожиданно, как взрыв — удар по лицу. Он оторопел даже и руки опустил.
— Семен… зачем же так?.. Не для того я просила остаться…
И так тут стало стыдно, что почудилось: и Алима, наверное, видит в темноте его пунцовые щеки. А когда лег на прежнее место, обида взыграла: «Вот ты как… с фронтовиком… с победителем?!. Какого еще тебе надо?.. Думаешь, умолять стану?! Очень ты и нужна… Вот оденусь и уйду!..»
Однако так и лежит, ворочается, уснуть все не может. Давнее пришло: отец, мать, детство…
Под утро задремал вроде, но, услышав тихие шаги, очнулся. Глянул в щелку — Алима по избе ходит. Осторожно ходит, чтобы не потревожить никого. Вот подойник взяла, тряпицу белую, вышла, мягко прикрыв дверь, — верно, корову доить.
Тут все ночное опять прихлынуло, но уже в другом свете. Это что же теперь? Как ей в глаза глянуть? Не-ет, уходить надо. Оделся поспешно, подхватил чемодан — и за порог.
И только когда в поле вышел, тогда оглянулся. Глядь, Алима стоит у ворот. Пригорюнилась, голову опустила — ну, точно как тогда, когда мужа провожала, только ребенка на руках нет.
Отвернулся быстро и прибавил шагу. И шел Семен через это поле, как по горячей сковородке — под обстрелом так не ходил. Все казалось ему, что жжет, сверлит спину укоризненный взгляд. Так бы и провалился сквозь землю, если бы это было возможно.
К полудню добрался до заколоченной отцовой избы. Сел на поросшее зеленой плесенью крыльцо, голову опустил. Долго сидел… — Потом отыскал заржавленный лом и хотел было отодрать доски, крест-накрест прибитые на дверь и на окна, но передумал. Подхватил чемодан и подался к соседям.
Не признали сперва Семена. Потом долго тискали, хлопали по плечу, разглядывали награды, сочувственно и с уважением поглядывали на раннюю седину… Потащили было к столу, но Семен отказался — оставив чемодан, сразу пошел к кладбищу.
Весть о возвращении Семена Короткова быстро облетела деревню. Обсуждали и вид его, и выправку, но более всего гадали: отчего это Семен к соседям пошел, отчего не открывает дом свой заколоченный?..
Два дня жил Семен у соседей. И что бы ни делал, куда бы ни шел, о чем бы ни думал — все возвращался умом к неожиданной встрече в починке, стыдной своей ночевке там и еще более постыдному бегству. Он уже не осуждал, а оправдывал Алиму: «А ведь молодец баба, себя в обиду не дает. Вон она как меня…» И то слышится ему ласковый ее голос, то видится оживленное лицо, то блазнится теплый и сладкий запах женского тела… Или вдруг будто защекочет ухо нежное дыхание девочки и послышится тихий шепот: «…папа…» И так станет на душе — не пересказать даже!
Пожил Семен два дня, а на третий, никому ничего не сказав, подхватил чемодан и направился в Яшнур.
Как-то там все сложится, как будет?..
