Адъютант его превосходительства - Игорь Болгарин

С поезда Фролов сошёл у небольшого станционного домика, над которым виднелась попорченная пулями фанерная вывеска: «Разъезд 217-й версты».

К разъезду жались ветхие, с покосившимися крышами, домики. За плетнями клонились к земле пожелтевшие тяжеленные круги подсолнечника.

Фролов уверенно зашагал к дому, во дворе которого была прибита к шесту — дивная для военного времени — зелёная скворечница. Во дворе яростно, гремя увесистой цепью, залаяла собака, торопливо открылась калитка. Перед Фроловым встал молодой, крепко сбитый парень с хитрыми, увёртливыми глазами. Фролов сразу узнал его по рассказу Мирона. Семён в свою очередь тоже бесцеремонно рассматривал Фролова и молча ждал, что тот скажет.

— Неприветливо встречаешь гостей, Семён, — с лёгкой и ничего не значащей обидой укорив парня Фролов.

— Тю! Ты откуда меня знаешь? — удивился Семён.

— Николай Григорьевич кланяться тебе велел, — сказал Фролов первую половину пароля. Насторожённости, застывшей на лице Семена, заметно поубавилось.

— Что пользы с его поклонов. Часы я ему передал, а он никак их не отремонтирует… — отозвался Семён с деланной сонливостью.

— Часы в мастерской. Отремонтируют в пятницу.

— Тебя что, переправить? — шарил по лицу и по одежде Фролова хитроватыми, осторожными глазами Семён: дело серьёзное, здесь нужно без всякой оплошки.

Фролов согласно кивнул.

— Не поздно? Может, заночуешь? — предложил парень.

— Спешу, Семён, — уклонился от этого предложения Фролов.

— Дело твоё. — Он взял возле веранды весла, положил их на плечо. Махнул Фролову: — Айда! — И они пошли со двора по крутому меловому спуску к берегу.

Взвихрились воронки прозрачной зеленой воды. Лодка, слегка переваливаясь с боку на бок, пересекла открытое пространство и нырнула в густые камыши. Долго плутала по лабиринту озёр и озерец, пока не оказалась в поросшей верболозом и кугой старице.

Семён налегал на весла, и крутые бугры мускулов играли под рукавами его куртки. Он явно торопился и дышал тяжело и сердито. Но вот сбоку от прибрежного леска, за крутым поворотом, им открылось село. На взгорочке стояла, словно нарисованная, беленькая и круглая церквушка, а вокруг неё раскинулись такие же беленькие и уютные домики.

— Во-он в той церкви отец Григорий требы служит, — показал головой Семён. — Вечерни сегодня не будет, так что, ежели упросишь, он тебя ночью и повезёт. Ночью сподручнее.

Долго упрашивать отца Григория Фролову не пришлось. Вероятно, он побаивался этих нежданных и опасных гостей и стремился поскорее от них избавиться. Выслушав Фролова, он молча сходил в сарай, вывел коней, стал запрягать их в тарантас.

Был отец Григорий огромного, даже устрашающего, роста, на голову выше Фролова, с большими красными ручищами и с густой и чёрной, как вакса, бородой, в которой виднелись какие-то соломинки — наверное, до прихода гостя батюшка сладко опочивали.

Солнце уже легло на горизонт, когда они выехали. Дорога то выгибалась по краям оврагов, то ровно и прямо тянулась степью. Тарантас, гремя железными ободьями колёс, резво катился по пыльному шляху, и село с церквушкой вскоре осталось далеко позади.

Священник, тяжело навесив плечи над передком, сидел впереди Фролова. Поверх рясы он натянул, чтобы выглядеть помирски, парусиновый пыльник, на голове покоилась чёрная монашеская скуфейка. Помахивая тяжёлым кнутом, отец Григорий, не оборачиваясь, сердито басил:

— И где только вы берётесь на мою голову?!

— Не переправляли бы, отец Григорий! — насмешливо посоветовал ему Фролов.

— «Не переправляли бы», — гневно передразнил Фролова отец Григорий. — Мне ж за каждую переправленную живую душу по пять золотых десяток платят… И помогать своим опять же надо!..

— Так брали бы винтовку!

— Сан не позволяет… Да и не понял я — прости господи! — пока ни хрена в этой заварухе, — откровенно сказал священник и затем, обернувшись к Фролову, указал кнутовищем в небо: — Господь бог тоже ещё, наверное, не разобрался, иначе бы уже принял чью-то сторону.

…Наступила ночь. Мягко стучали по пыльной дороге копыта лошадей. Багровые сполохи освещали небо. Слышались грозные громовые перекаты. Потом недалеко впереди разорвался снаряд. А сзади послышалась пулемётная очередь.

— Ну, молись, раб божий! — сказал отец Григорий. — По самому что ни на есть фронту едем!

Ворочая головой, он с тревогой прислушивался к доносящейся перестрелке, а потом вдруг приподнялся и стал немилосердно хлестать лошадей кнутовищем, посылая на их головы все непечатные ни в ветхом, ни в новом завете слова. Тарантас, тряско подпрыгивая на ухабах, как сумасшедший нёсся в сторону леса.

Вскоре после того как они с отцом Григорием расстались возле какой-то вдребезги разбитой колёсами развилки, Фролов набрёл на красноармейский разъезд. И к утру, усталый, но радостный, уже был в Новозыбкове, в штабе 12-й армии.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Сёк мелкий и беспорядочный дождь. Он растушевал дали, дома в конце площади и церкви с бесконечными маковками выглядели словно декорации, только намеченные углём на сером театральном заднике, но ещё не прорисованные художником.

Только так, как бывает лишь в жизни, тяжёлой матовостью блестели булыжники мостовой.

Маленький, никому до последнего времени неизвестный, городок Новозыбков, волею случая оказавшийся в центре военных событий, жил нервно и неспокойно. С неумолчным грохотом сапог и ботинок двигались по Соборной площади красноармейские части, перебрасываемые с одного фронта на другой. Медленно брели понурые конные упряжки с пушками, снарядными ящиками, обозными повозками, санитарными фурами. Крупы лошадей, имущество на повозках, брезент фур и амуниция людей — все было мокро, все блестело, как лакированное.

В самом конце площади, почти у самых домов, колонна становилась призрачной, размытой. И постепенно совсем исчезла в пелене дождя.

С постоянным, ни на миг не ослабеваемым напряжением следил штаб 12-й армии за трудным героическим продвижением Южной группы войск, которая к этому времени уже оставила позади четыреста почти непреодолимых вёрст и приближалась к Житомиру, оборванная, голодная, без патронов, но все равно неодолимая. Радиосвязь с Южной группой поддерживалась теперь круглосуточно. Нервно и дробно стучали телеграфные аппараты, доносившие сюда, в штаб, самые свежие новости…

Дверь в аппаратную резко распахнулась, и в неё стремительно вошёл Фролов. Был он снова, как и до поездки в Харьков, в вылинявшей военной форме. Ещё утром он отдал шифровальщикам письмо Щукина и попросил расшифровать.