Листы дневника. Том 2 - Николай Рерих

Как хохотал бы Дюрер, Хольбейн, Брейгель старший, Кранах, наконец, Леонардо, Микеланджело и все великие, если бы им сказали, что чего-то "нельзя"! Они принимали самые узкие задания и легко проходили такие Сциллы и Харибды.[76] Мастера даже не поняли бы, если бы им начали толковать о придуманных границах дозволенного.

Искусство освобождалось, освобождалось, и, наконец, стало втискиваться в кандалы предрассудков. Нельзя делать безобразное произведение — это ясно каждому. Но если Рембрандту хочется написать превосходный исторический шлем, кто же ему запретит? Если Гоццоли любит пышность узорных костюмов, кто же воспрепятствует? И вообще всякие препятствия в искусстве — разве они не предрассудки?

Во времена упадка надевались всякие нелепые щоры, но возрождение всегда расцветало свободою творчества. Некогда было и думать об аптечных ярлыках и преградах, когда глаза открывались на жизнь, на великую реальность.

Путь реализма — здоровый путь. От него — бесчисленные нахождения. Именно реализм в своем вдохновенном вмещении освободит от всех гнилых предрассудков. В невежестве зарождается предрассудок. Реальное неограниченное знание освобождает от душных пережитков.

Кто же это пугает молодежь? Кто вопит: "нельзя, нельзя"? Пусть будет "можно" во всем познавании вдохновительной природы. "Можно, можно!".

[1940 г.]

Публикуется впервые

Тревожно

Уэллс правильно замечает: "Ни один завоеватель не может изменить сущность масс, ни один государственный деятель не может поднять мировые дела выше идей и способностей того поколения взрослых, с которым он имеет дело. Но учитель — я употребляю это слово в самом широком смысле — может совершить больше, нежели завоеватели и государственные главы. Они, учителя, могут создать новое воображение и освободить скрытые силы человечества".

И еще отлично сказал Уэллс во время обеда комитета моей выставки в Лондоне в 1920 году. Подняв стакан, он утвердил: "Не будем думать, что в мире благополучно. Может наступить такое разрушение, такое одичание, что вот такой простой стакан окажется редкостью". Гремела победа, а взор мыслителя устремлялся вперед. Пришел Армагеддон. Умирающий Тагор горюет о разложении человечества. Радхакришна огненно предупреждает, насколько неладно с образованием молодежи. Многие голоса поднялись против разлагающего "гуд тайм", отравляющего молодежь. Пэтэн опять предупреждает больную Францию, что необходимо сбросить стремление к роскоши, наслаждениям и к увеселениям и углубиться в реконструкцию страны и жизни. К этому трудному подвигу имеются молодые силы. Но пусть во всем умении проявятся учителя, около которых молодые искатели могут собираться.

Слово "единение" так часто твердилось, что попало в разряд труизмов — самое опасное место. А для единения нужна любовь, а где она? Нельзя ли прибегнуть к другому, тоже прекрасному понятию — "сотрудничество", а за ним высится "содружество". Тревожно расходовать такие основы, а вдруг и они будут заперты в подвал труизмов? И почему из словаря зла ничто в эти темницы не попадает? Так живучи злые поношения. Взрывы зла потрясают бедную землю. Царствует золотой Молох.[77] Одно утешение: во всей истории торжества Молоха бывали недолги. В пыль обращались надутые, напыщенные царства, кичливо считавшие себя "пупом земли". Но истинное средоточие мира оказывалось в труде. Радость труда! Радость познания учителя! "Заря близка, но еще ночь". Долгая ночь. Душно. Тревожно.

[1940 г.]

Альманах "Утренняя Звезда", № 1, 1993 г.

Будущее

Удивительно, как бесследно проваливаются многие подробности прошлой жизни. Исчезают так начисто, словно бы никогда их и не было. Иногда Е. И. помянет такое, о котором у меня нет и следа. Даже многие болезни мои стерлись. Недавно, когда я опять проделывал полный "курс" старой знакомой инфлюэнцы, Е. И. вспомнила об ужасных головных болях, бывших у меня. Странно, что и боли можно совершенно забывать. Может быть, всегдашнее устремление к будущему стирало прошлое.

Может быть, мало кто вспоминает о прошлом, как Е. И. и я. Даже очень светлое, насыщенное делами прошлое проваливается перед ненасытным будущим. И в самые тяжелые часы мы реально жили для будущего. Самые трудные перестроения совершались без боли, ибо делалось это для будущего. И с годами, когда, казалось бы, горизонт будущего должен бы уменьшаться, та же самая необоримая воля к будущему вела неудержно.

В будущем — благо. В будущем — магнит. В будущем — реальность. Любите прошлое, когда оно вынырнет из нажитых глубин, но живите будущим. Со всею судьбою и кармою,[78] и мойрою, и кисметом[79] будущее притягательно.

"И это пройдет", повторяет человек слово восточной мудрости, когда вступает в новые теснины. Именно пройдет, по закону эволюции. Мыслим о будущем не законами, но очарованиями будущих совершенствований. Твердыня Союза Народов, еще не сложенная на земле, уже сияет в будущем. Не углубим подробности, ибо мысль о будущем должна быть прекрасна и не вместится в экономику сегодняшних будней.

Вот уже говорят о ненужности молоха-золота. Ценность труда — истинная ценность! Два десятка лет назад это казалось смешною утопией, а сейчас в бедствиях, в грозе и молнии человек уже прошел и золотые теснины. И меч будет перековываться на плуг. И крылья вместо убийства и разрушения понесут знание и благо. Армагеддон пройдет. После грозового вихря и ливня воскреснет радость мирного труда. Здравствуй, будущее!

15 Октября 1940 г.

"Из литературного наследия"

В Америку

Родные наши, последнее письмо Зины было от 19-го Авг [уста]. С тех пор ничего не дошло. Может быть, и наши письма, которые мы пишем даже чаще, нежели через две недели, где-то плавают или залежались. Какая же тут может быть срочная переписка, когда нет никакой уверенности, что и как дойдет? Сейчас я оправляюсь от очередного заболевания не только с высокой температурой, но и с необычайно низкой — температура колебалась от 94 до 104. Даже было неполных 94, а по нашему русскому градуснику было 34,8. Врач нашел, что такой температуры не бывает у живых.

У Вас за это время, наверное, много произошло, и бандиты опять проявили свои злодейства. Будем четко помнить, что Президент Кулич приветствовал и признал Музей в его основной программе. Это обстоятельство неоспоримо. Оно является как бы разъяснением, почему на нашу общую Декларацию 1929 года ничего не последовало. Из текста самой Декларации ясно, что мы все и не спрашивали ничего, но единогласно декларировали наше решение о Музее. Также не забудем, что со времени наших деклараций прошло теперь уже более десяти лет, а десятилетний срок во всем мире почитался как нечто знаменательное. Если бы теперь темные покровители Хорша вздумали по-своему объяснить все связанное с декларацией, то ведь нельзя же допустить, чтобы официальные круги молчаливо принимали — соглашались с Декларацией в течение десяти лет, а затем по чьим-то злобным наущениям предпринимали нечто противное. Молчание всегда считалось знаком согласия, об этом даже были классические поговорки. К тому же явное большинство Совета Музея существует, и против этого обстоятельства никто возразить не может.