Рыцарство от древней Германии до Франции XII века - Доминик Бартелеми

У сервов короля Лая не каменное сердце или, скорей, у них нет радикальной решимости сенешаля, служившего Жирару Руссильонскому. Из-за знаменитого и верного предсказания «сира Аполлона» король велит им убить младенца Эдипа. А они позволяют себе растрогаться от его улыбки, оставляя его в живых. И вот во время охоты его находит король города Арк, «сир Полиб». Он берет ребенка к себе, учит обращаться с копьем, имеющим тяжелый наконечник, а также с посткаролингским мечом, и в пятнадцать лет посвящает его в рыцари. Теперь Полиб может «оставить ему свою землю, а также доверить своих рыцарей»{939}. Эдип начинает участвовать в турнирах с таким же пылом, как Вильгельм Маршал, и приобретает громкое имя. Не надо думать, что перед сфинксом, «этим дьяволом, убивающим знатных мужей», он стоит совсем обнаженный, как на картине Энгра. Нет, солнечный свет падает здесь не на кожу его бедра или ляжки, а на металл кольчуги. Он выслушивает загадку «в полном вооружении, восседая на быстром боевом коне»{940}. Даме Иокасте он открыто говорит в большом зале Фив, что убил ее мужа, а потом предлагает компенсацию, «законный залог» по феодальному обычаю. Но в конечном счете она предпочитает выйти за него замуж, поскольку выполняет пожелание своих баронов, вальвассоров и буржуа, «ибо мы не можем найти никого лучшего, — говорят они ей, — чтобы защитить фьеф». Разве в Средние века служащий рыцарь не мог так же служить матери, как и жене? Кровосмешение не отрицается, но тому, как оно раскрылось позже, посвящено всего несколько строк. Все это было не более чем начальной вставкой к «Фиваиде» Стация, дописанной в расчете на французских рыцарей 1150 г., которые априори знали о бремени, лежавшем на роде Этеокла и Полиника, меньше, чем римляне. Если оба этих короля-рыцаря, братья-враги, и отличаются необузданностью, достойной Рауля Камбрейского, то это следствие не гипертрофии сердечной мышцы, а противоестественных брачных союзов, какие заключили они оба. Однако, благодаря небесам, ничто подобное не пятнает чисто французскую красоту и куртуазность обеих их сестер, Антигоны и Исмены.

Франция XII в. уже хвалилась тем, что обучит рыцарству сына Усамы, а теперь она беззастенчиво захватила воображаемую Античность, от Эдипа до Энея. Или, скорее, выбрала из нее, чтобы колонизировать, часть, наиболее близкую своим вкусам, или просто-напросто ту, которая попала в ее распоряжение, то есть не трагедии Софокла и Эсхила об Эдипе или «Семерых против Фив», а «Фиваиду» Стация, латинскую эпопею I в., и не «Илиаду», а поздние сокращенные рассказы Диктиса и Дарета о Троянской войне. В этих произведениях любовь понемногу начала брать верх над войной: у Исмены Стация есть возлюбленный, Атис, чью смерть она может оплакивать, тогда как Ахилл до такой степени влюбляется в троянку Поликсену, что желает остановить войну. Что касается «Энеиды», напомним, что Вергилий шире развил тему страсти Дидоны к Энею, чем гомеровские поэмы — сюжеты о любви героев к супругам, рабыням или об их эпизодических увлечениях.

Авторы античных романов французского XII в. перерабатывают этот эпический материал, делая купюры, упрощения или добавления. Первыми страдают экскурсы в мир языческих богов и мифов, от них там и сям остается лишь забавный штрих по последней моде: Венера передала Марсу стяг «pour druerie quant il devint premier s'amie» (в знак куртуазной любви, когда она становится его подругой), а расшит этот стяг, как знамя Фландрии{941}. Упрощения в сюжет, в том числе «Энеиды», вносятся в случаях, когда они не идут в ущерб занимательности чтения. Зато добавления, пожалуй, угрожают единству тональности, потому что в изобилии привносят пышность и веселье. Это описания повозок, оружия, знамен, уборов, королевских шатров, самих городов. В результате Троя становится настоящим городом чудес, ее создатели изобретательны во всем, что нравится дворам, — это игры в шахматы, в кости, в триктрак{942}, и временами шум и ярость боев как бы расплываются в дымке. И если в «Фиваиде» Стация поступок Иокасты, совершённый с тем, чтобы добиться мира между сыновьями, берет за душу и впечатляет благодаря сдержанности авторских средств, то «Роман о Фивах» превращает его едва ли не в светскую прогулку. У Стация царица шла, умоляя, с открытой грудью, с потерянным взглядом, здесь же она является при всем параде, и ее сын Полиник как истый джентльмен подает ей руку, помогая спуститься с парадного коня. Главное, ее дочери, следующие за ней, неотразимо очаровательны. Читая об Антигоне, которая одета в индийские шелка прямо на голое тело и у которой плаще расходящимися полами не должен приоткрывать ногу, когда она сидит в седле, меньше всего думаешь о драме братоубийственных боев. Она сама смеется и шутит вместе с сестрой и всем обществом. Неудивительно, что на нее обратил внимание рыцарь из вражеского лагеря, Партенопей! Он сразу же просит ее стать ему подругой, и она благосклонно соглашается, потому что он знатен и потому что это означает помолвку. Трагические призывы к миру здесь заменила феодальная беседа о чистых и высоких материях. А тем временем «башелье, наемники по-прежнему флиртуют и молят Бога, чтобы соглашение никогда не устроилось, пока на глазах юных дев не опустеют седла»{943}. И никто никого не убивает? На миг хочется в это поверить.

Французские романы вводят двойную дозу любовных интриг по сравнению с римскими поэмами. К druerie Исмены с Атисом добавляется druerie Антигоны и Партенопея, которого в боях она сможет узнавать по павлиньему хвосту на шлеме.

Сам король, Этеокл, хоть он несправедлив к брату и угрожает нарушить права вассалов, тем не менее имеет подругу, Галатею, и ему приходит в голову прекрасная мысль изобразить на щите ее ноги, в «шутку» (gaberie){944} — за неимением герба. Увы, в поэме Стация все эти прекрасные рыцари гибнут, и хоть Франция XII в. смогла дать им свои доспехи и свою галантность, посвятить их в рыцари на свой лад, она не может изменить их судьбы! Даже в «Романе о Фивах» у обеих куртуазных молодых пар не слишком много времени, чтобы предаваться влюбленности и разыгрывать сцены в духе Мариво. Развитие подобных линий можно найти, скорей, в «Энее», средневековый «переводчик» которого ввел в эпилог, в качестве контрапункта к начальному эпизоду с Дидоной, куртуазную интригу Энея с юной Лавинией. Под конец герой на Лавинии женится, но перед тем заставляет ее повздыхать и задаться вопросом, действительно ли он любит женщин — для XII в. вопрос не слишком обычный. Впрочем, Энея, предка римлян, а не франков, автор развенчивает в пассаже, когда тот в разговоре с Дидоной начинает рассказ о падении Трои: «Он немного приукрашивал события, чтобы не опозориться и чтобы не сказали, что он бежал из трусости»{945}. Так что этот французский перевод его не возвысил!

Что касается Бенедикта де Сент-Мора, тот в своем «Романе о Трое» принизил Ахилла, поскольку тот для убийства Гектора идет на подлость. А как бы иначе этот «смерд» (culverz, серв) мог убить «лучшего рыцаря в мире»[243]? И Бенедикт, прежде чем вернуться к любви Ахилла к Поликсене, успевает развить две любовных линии, каких прежде не было: любви Брисеиды к троянцу Троилу, а потом, когда ее вернули отцу, находящемуся в рядах греков, — ее любви к одному из последних, Диомеду. Значит, одну druerie можно забыть ради другой. Офранцуженная женщина здесь не безутешна, смена мужчин у нее вызывает лишь ряд приятных мыслей.

Могут ли столь деликатно-изысканные создания сосуществовать в одном и том же романе с воинским остервенением, с беспощадной борьбой не на жизнь, а на смерть? Здесь, несомненно, слабое место этих романов. Автор «Романа о Фивах», похоже, из всех трех наиболее склонен вносить в греческую войну элементы рыцарской мутации. Вот рыцарь Алексей; он видит, как перед одними из семи ворот города убивают коней, и слышит, как пехотинцы подшучивают над этим. И тут вовсю дохнуло классовой борьбой: «Бей пехоту, — говорит он, — никаких поединков, и не трогать ни одного рыцаря»{946}. Пленных брать не будут, и сброд (использовано это слово: racaille) перестанет убивать наших коней. Однако один неприятельский рыцарь, у которого есть лишь копье и щит (то есть ни меча, ни кольчуги), «пылко бросается в бой и обращает на себя внимание»{947}. Но греки избегают схватки с ним, они опасаются его убить — настолько плохо он защищен. Ведь, в конце концов, рыцарский бой — не резня! Что же делать? Алексею приходит в голову остроумная мысль, достойная француза. Благородному сорвиголове наносят удары прутьями, как школяру, а не мечом. От них он, возможно, потеряет лицо, но не жизнь. Фарс воистину хорош и был бы достоин персонажа Ордерика Виталия! И этот фарс «не одному рыцарю внушил больше зависти, чем рыцарство»{948} (в смысле — боевой подвиг).