Вольное царство. Государь всея Руси - Валерий Язвицкий

Дворецкий вышел, но дверь снова отворилась, и Саввушка пропустил вперед себя боярина Товаркова, тощего человека с большими синими глазами, с жидкой, но длинной, слегка седеющей бородой. Боярин был резок в движениях и походил своими повадками на какого-то монаха-отшельника. Лицо же его все время передергивалось странной улыбкой.

– По приказу твоему, государь, – сказал он, истово перекрестясь на образа и кланяясь обоим государям.

– Садись, Иван Федорыч, – молвил Иван Васильевич, – а ты, Саввушка, иди и к нам более никого не допущай.

Молодой великий князь по велению государя рассказал Товаркову, какую грамотку Марья Андреевна послала к отцу своему в Рим, где и как эту грамотку перехватили дозоры московские. Товарков слушал жадно, не пропуская ни единого слова, синие глаза его вспыхивали, а на лице чаще играла улыбка.

Рассказал Иван Иванович и о постоянной вестовой гоньбе между Вязьмою, Вереей и Тверью, но о Москве промолчал, предоставляя сказать о саженье отцу самому. Но Иван Васильевич, взглянув на сына, глухо промолвил:

– Сказывай и о саженье.

Товарков насторожился еще более, и, по мере того как двигался вперед рассказ Ивана Ивановича, казалось, что боярин, будто собака, неотступно бежит по незримому следу.

В это время в покой вошел Саввушка и передал Ивану Васильевичу несколько исписанных листков бумаги…

– Петр Василич привез от боярина Ховрина, – прошептал он.

– Добре, – тихо ответил государь, – иди.

Когда Иван Иванович закончил рассказ, старый государь сказал Товаркову:

– Вот тобе, Иван Федорыч, опись наделка покойной княгини моей. Токмо взгляни поострей, нет ли в деле сем, опричь саженья, коромолы какой. Разумеешь?

– Разумею, государь, – ответил Товарков, – успеть бы: не упредили бы нас вороги.

– Иване, – прервал Товаркова Иван Васильевич, обращаясь к сыну, – покличь Петра Василича, дабы принес бумагу и воск.

Дворецкий явился с зажженной свечой, с пером, чернильницей, бумагой и воском. Поставив и положив все это на стол, он вышел.

– Пиши, Иване, – приказал Иван Васильевич сыну: – «Великий князь, государь всея Руси Иван и великий князь Иван Младый повелевают тобе, князю Турене-Оболенскому: сотвори с князьями верейскими, как укажет тобе боярин Товарков Иван Федорыч».

Когда грамота была написана, оба государя сделали на воске оттиски своих именных перстней.

Принимая эту грамоту из рук государя, Товарков спросил:

– Под стражу брать?

– Возьми молодого князя с царевной Марьей. Старика не бери. Иди.

– Будьте здравы, государи, – кланяясь, простился боярин и направился к дверям.

– А как у тобя новгородцы-то? – спросил вдогонку Иван Васильевич.

– Добре, государь, – усмехнулся Товарков, – мой поп-то, Иван Гречновик, уже исповедует их.

– Ну, иди. Ворочайся борзо. Дай Бог тобе удачи.

На третий день после отъезда в Верею племянника Захария Селевина Софья Фоминична за ранним завтраком получила радостную весть. В Москву из Вереи прискакал через село Подол[133] молодой Афанас Григорьевич Яропкин, из смоленских бояр.

Государыня принимала его в тайном покое при одном только дворецком Димитрии Траханиоте.

– Племянник Захария прибыл в Верею, – говорил Яропкин по-итальянски, – к самой ночи, почитай, на сутки ранее Товаркова и князя Турени…

– Успел, слава Богу! – воскликнула Софья Фоминична.

– Упредили, государыня, – продолжал Яропкин. – Успел князь со княгиней Марьей все собрать из казны своей. Взяли всех слуг своих верных.

– А гонец от папы? – спросил Траханиот.

– Тот еще накануне отъехал в Тверь, а оттоле в Литву на Великие Луки.

Софья Фоминична перекрестилась и с улыбкой сказала:

– Теперь я совсем спокойна. Расскажи все подробно.

– Князь Василий Михайлыч, воевода весьма искусный, – начал Яропкин, – мигом все решил. Составил крепкий отряд из лучших и верных конников. Назначил передовые дозоры, выделил небольшую часть отряда, дабы тыл прикрывать на случай погони и с пути ее сбивать.

– Куда же погнал он? – спросил Траханиот.

– К истоку реки Протвы, напрямки к литовскому рубежу. Догадался я, что на Вязьму он побежал, и сам в тот же часец на Москву погнал…

– Ну, а где рубеж он хотел перейти? – спросил Димитрий Траханиот.

– Ведал князь Василь Михалыч, где и какие наши заставы у рубежей стоят. Выбрал самую слабую, у Протвы.

– Ну, а как удалось им? – снова заволновавшись, спросила государыня.

– На другой день, когда я уже обедал в монастырском селе, пригнали туда также некоторые из дворских князя верейского. Говорили мне, что лютый бой был у Протвы. Разбил князь нашу заставу и в Литву перешел, а литовские заставы ему помогли…

– Почему же дворские бежали? – спросил Траханиот.

– Сказывали они, что князя Оболенского испугались. Он вдоль рубежа к Верее от Можая спешил, и боялись боярина Товаркова, который со своим отрядом конников ближним путем тоже в Верее шел. Говорят, в сем бою у Протвы много было убитых и раненых.

Задав еще несколько вопросов Яропкину, Софья Фоминична ласково сказала ему:

– Благодарю, Афанас Григорич, за верную службу. Иди, Димитрий Эммануилич сам проводит тебя из хором. Бог даст, достойно наградим твое усердие, а пока возьми вот это…

Государыня сняла со своего большого пальца золотой перстень с синим яхонтом и отдала Яропкину. Тот почтительно поцеловал ее руку по польскому обычаю и, низко поклонившись, вышел вслед за дворецким.

В тот же день к ночи пригнал вестник и к государю Ивану Васильевичу от боярина Товаркова из Вереи с тайной грамотой. Иван Васильевич тотчас же послал Саввушку за сыном.

Иван Иванович прискакал немедля и, войдя в покои отца, воскликнул:

– От кого вести-то? Мы с Оленушкой глаз сомкнуть не могли…

– От Товаркова грамота, – молвил Иван Васильевич.

Сорвав печать и холст с небольшого столбца, он передал грамоту сыну и нетерпеливо сказал:

– Читай.

– «Будьте здравы, государи! – стал читать Иван Иванович. – По воле Божией, упредили нас московские доброхоты князя верейского. Вестник-то их из Москвы, почитай, на полсуток ранее нас в Верею пригнал. Мне же надо было от Можая более тридцати верст ехать до Вереи, а от Вереи до литовского рубежа всего тоже тридцать верст. Князь же Оболенский Борис Михайлыч саму малость не настиг беглецов-то. Хоша ему вдоль рубежа скакать еще дальше было, всего токмо на час опоздал он к бою у Протвы. За сие же время верейские, почитай, на десять верст вглубь Литвы угнали. Все же князь Борис Михайлыч, литовские заставы прорвав, верст восемь гнался, а более не мог и воротился. Яз же об измене князя Василья и княгини много всего вызнал. Вызнал много и о Твери, и о Москве, и о братьях твоих, государь. Простите, государи, неудачи наши. Сие не от нерадения нашего, а токмо от воли Божией. Бьем челом вам. Ждем приказа вашего, как нам быти. Слуги ваши князь Борис Оболенский да Иван Товарков».

Окончив читать, Иван Иванович воскликнул:

– Никто ведать о сем не мог, опричь мачехи и слуг ее грецких! Требуя у ней саженье, мы сами ее обо всем известили, а она сей же часец упредила верейских. У них меж Москвой, Вереей и Литвой свой вестовой гон есть.

– Может, и прав ты, Иване, – гневно сказал Иван Васильевич, – но князья верейские дорого мне заплатят за саженье Марьюшки! Возьму яз за собя все вотчины их: Ярославец, Верею и Белоозеро! Не будет на свете более удела верейского!..

Иван Иванович внимательно следил за отцом и, когда тот замолчал, тихо промолвил:

– Яз, государь-батюшка, прав был, говоря тобе о большом и малом гнезде, о ворогах отечества нашего…

– Может, яз и более тобя ведаю, – сурово прервал Иван Васильевич сына. – Да отстранить все зло не так легко, как ты мыслишь.

– А Русь сего требует, – осторожно заметил Иван Иванович. – Ворогов надо казнить беспощадно, и первее – отнять у них все уделы…

– Ох, Иване, Иване, – мягко произнес старый государь. – Все сие мы деять должны с трезвым разумом, дабы пуще не повредить государству. – Помолчав, Иван Васильевич задумчиво добавил: – А может, придется и не одних ворогов казнить, а и многих друзей и родных по крови. Неведомо нам, когда и что от нас государство-то потребует.

Наступил ноябрь – листогной, полузимник, и дни укоротились и потемнели, а солнце даже в полдень не греет. По утрам заморозки, а в садах рдеет рябина, звенят синицы, и на пустырях, среди почерневших лопухов, репейников и прочих сорных трав звонко перекликаются желто-зеленые чижи и пестрые нарядные щеглы.

Давние времена детства и юности мерещатся Ивану Васильевичу, перебивая его размышления о судьбе Руси, и мешают ему.

– Стар становлюсь, – досадливо шепчет он, отходя от окна.