Варрава - Т. Гедберг

После устранения, с помощью Локусты, несчастного юного Британиика с дороги, в живых еще оставалось два человека, могшие оказаться конкурентами очень опасными в деле достижения того, что являлось главною целью всех черных интриг и козней всесильного фаворита. То были Фавст Корнелий Сулла, последний отпрыск этого знаменитого рода, и Рубеллий Плавт, последний прямой потомок Тиберия. Как тот, так и другой давно уже находились в немилости и, удаленные из Рима, жили как бы в почетной ссылке, первый в Нарбонской Галлии, второй в Азии, и Тигеллину весьма нетрудно было уверить Нерона, подозрительного, как все вообще трусливые люди, что Сулла, равно как и Плавт, под притворною личиною лени и индиферентизма к государственным делам, только и делают, что замышляют козни и сеют смуты среди войск тех отдаленных провинций. Первою жертвою наговоров всесильного временщика пал Сулла; подосланные к нему в Массилию под строжайшим секретом убийцы ворвались к нему вечером, в то время, как он возлежал за ужином, и тут же, покончив с ним, сняли его голову с плеч. По обычаю тех грубых варварских времен голова убитого Суллы была представлена Нерону, и вид этой головы — как передает летописец — доставил цезарю случай от души посмеяться, тешась над некрасивым и обрюзглым лицом Суллы.

Окончательная расправа с Рубеллием обещала вначале более хлопот и затруднений. В жилах Плавта текла кровь цезарей, и к тому же он и сам по себе, независимо от своего происхождения, пользовался и любовью и уважением своих сограждан и как философ-стоик, и как человек с большим достоинством, и как примерный семьянин. И действительно, некоторые его друзья, остававшиеся в Риме, узнав о висевшей над ним опасности лишиться жизни, поспешили послать к нему в Азию, гонца, и этому гонцу благополучно удалось и опередить нероновых посланных и вовремя предупредить Рубеллия. С этим гонцом отец его жены, Антистий Вет, прислал ему письмо, в котором очень настоятельно упрашивал его отнюдь не сдаваться, объясняя, что посланный императором на этот подвиг военный отряд состоит лишь из шестидесяти человек, а скорее обратиться за помощью к начальнику тамошних легионов Корбулону, располагавшему в Азии большими военными силами и к тому же сильному привязанностью и преданностью этих войск, питавших к нему горячую любовь за его всегдашнюю готовность ратовать в защиту всех угнетенных и гонимых. Но такое известие до того сразило Рубеллия и как бы пришибло его, что он не в силах был стряхнуть с себя овладевшей им апатии и никаких мер к ограждению себя от убийц не принял. Убийцы, явившиеся к нему в дом в числе трех, застигли эту новую жертву честолюбивых планов Тигеллина за гимнастическими упражнениями, так что их ударам Плавт мог противопоставить лишь обнаженное свое тело. И его голова также не миновала рук Нерона и тоже возбудила в нем лишь одно неприличное глумление и недостойные насмешки.

Но весьма близко к Нерону стояло в этот период его царствования еще и другое лицо, влияние которого отразилось на нем и на его образе действий, может быть, даже сильнее, чем влияние всех других его фаворитов. Этим лицом была Поппея Сабина. Нерон безумною страстью пылал к Поппее и был рабом этой страсти. Холодная, умная и расчетливая Поппея умела тонким женским кокетством постоянно поддерживать в нем эти пылкие чувства к себе, и любовью Нерона играла, как игрушкою. К этому времени она успела уже до того упрочить свою власть над ним, что дала ему свое согласие на удаление Отона в далекую Лузитанию, а сама, не колеблясь, заняла апартаменты в палатинском дворце. Но, решаясь на такой смелый и очень недвусмысленный шаг, она вовсе не имела в виду занять при дворце Нерона то положение, каким когда-то довольствовалась смиренная Актея, так искренно и беззаветно полюбившая на свое горе юношу Нерона. Нет, Поппея метила выше и твердо решила добиться в этом дворце звания императрицы и всех почестей, сопряженных с этим званием. Но для осуществления такой честолюбивой мечты нужно было сперва удалить с дороги — правда, всего только одно, но за то очень серьезное препятствие — Октавию.

Давно уже несчастная дочь Клавдия была не более как нулем во дворце своих отцов и дедов и давно уже чувствовала она к своему мужу одно только непреодолимое отвращение. Ее не огорчали ни его измены, ни его явное пренебрежение ею; напротив, чем холоднее и равнодушнее был к ней Нерон, тем легче и свободнее дышалось бедной Октавии.

Но как бы то ни было, а по своему положению она все же оставалась императрицею, и Нерон волею-неволею принужден был из страха перед общественным мнением соблюдать некоторые приличия и официально выказывать некоторые знаки уважения дочери божественного Клавдия и внучке незабвенного Германика.

Однако, Поппея, несмотря на это, в душе была твердо убеждена, что добьется удаления Октавии под тем или другим предлогом и сумеет своими наговорами запугать трусливого Нерона до того, что он решится на формальный развод с нелюбимою женою.

— Ты все говоришь, что любишь меня так беззаветно и горячо, златокудрый мой Нерон; но скажи, правда ли это? — подняв на Нерона томный свой взор, спросила его однажды Поппея, пока он со всем упоением страстно влюбленного человека целовал ей руки и вдыхал аромат ее шелковистых кудрей, золотой волной покрывавших ей плечи, руки и спину.

— Как можешь ты сомневаться в моей любви к тебе, Поппея? — страстно сжимая ее руки, отвечал Нерон. — Я не только люблю тебя, я обожаю тебя, боготворю тебя…

— Не одни ли это лишь слова, Нерон? — вздохнув, тихо проговорила Поппея, и в голосе ее послышались слезы. — Говорить все можно; но, скажи, чем на деле доказал ты мне свою любовь? А между тем, отчасти не мне ли обязан ты, что избавился наконец от помочей, на каких водила тебя Агриппина, и сделался настоящим императором? Ты же что сделал для меня? Разлучил меня с мужем, с милым, добрым и великодушным моим Стоном..

Нерон нахмурил сердито брови; между тем как Поппея, не обращая внимания на гнев цезаря, продолжала:

— Его ты сослал в далекую Лузитанию, а меня уговорил поселиться в этом скучном дворце, обещая, что я буду твоей женою и императрицею. А я все-таки и до сих пор ни то, ни другое. Уж не лучше ли будет для тебя, если ты вернешься к своей бледной Октавии; может быть, она тебе милее, чем я…

— Я ненавижу ее, — глухо проговорил Нерон.

— Точно также и она, кроме ненависти, ничего к тебе не чувствует, тогда как я, твоя Поппея, готова целовать следы твоих ног. Однако, несмотря на всю мою любовь к тебе, я никогда не соглашусь остаться здесь и быть не более как простою забавою для тебя. Уж лучше уеду я к Отону; он меня любит и умеет меня ценить, тогда как ты…

Нерон вскочил, взбешенный ее словами. Тогда Поппея, переменив тон, подозвала его к себе и, усадив рядом с собою, стала ласково уговаривать его.

— Ты рассуди сам, Нерон, и подумай: дом твой пуст, детей у тебя нет, и нет сына, которому ты мог бы передать свою империю. У меня же, ты знаешь, есть сын; и если ты желаешь иметь около себя семью — детей — то тебе следует развестись с Октавией, тогда ты будешь свободен и можешь жениться…

— Но в чем обвинить ее? в чем найти предлог к разводу? — проговорил мрачно Нерон; — ты знаешь, что даже и мои собственные вольноотпущенники — и те стоят за нее горою. За нее стоит и Дорифор, и старик Паллас…

— Вот сказал: Дорифор и Паллас! — с усмешкою язвительного презрения повторила Поппея. — Один — изнеженный баловень-фаворит, другой — из ума выживший скряга. Стоит ли цезарю говорить о таких ничтожествах! Как надоедливых мух, отгони от себя обоих, — отрави их — вот и все. Поверь мне, что исчезновение Дорифора пройдет совершенно незамеченным; а что касается Палласа, то богатство этого человека настолько велико, что конфисковать его имущество в свою пользу будет не бесполезно для тебя.

— Да, сделать это, пожалуй, можно будет, — согласился Нерон; — кстати же этот Дорифор порядочно-таки опротивел мне, а Паллас пожил и так достаточно: надо знать и меру. Но развод с Октавией дело серьезное и требует мотива и основания: Октавия, как дочь Клавдия и внучка Германика, сильна любовью к ней народа вообще, а преторианских легионов и в особенности.

— Цезарь должен иметь мужество быть цезарем в полном смысле слова, — заметила Поппея.

— Да, в своей частной жизни цезарь, конечно, волен делать что ему угодно, — ответил ей Нерон; — но горе цезарю, если он позволит себе каким-либо гласным делом поколебать престиж своего величия в глазах народа.

Говоря это, Нерон сказал великую истину, и Поппея поняла это; но, с другой стороны, она также знала и то, что молодой император еще не вполне измерил всей глубины того холопства, до какого дошел в своей низости перед цезарем как сенат, так и самый народ римский. Не раболепным ли молчанием был обойден всем известный факт отравления Британника? Не торжественными ли овациями был встречен Римом Нерон-матереубийца? Не вычеркнул ли сенат из списка своих членов Суллу и Плавта как умерших, сделав вид, словно ничего не знает, какого рода смерть постигла обоих?