Луна, луна, скройся! (СИ) - Лилит Михайловна Мазикина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Интересно, что у Ловаша припасено на этот случай? Я почти уверена, что он и это продумал. Он хитрый старый лис. Мне вспоминается его фразочка про вопрос, реакция на который важнее ответа.
— Марчин?
— Да?
— Но ты действительно меня не собираешься убить?
Твардовский-Бялыляс смотрит на меня болезненно. Откладывает вилку и хлеб. Поднимается и подходит к моему стулу, нависая надо мной.
— Встань.
Я подчиняюсь, и он кладёт мне руки на плечи. Наклоняется, прижимаясь лбом к моей лбу — как в детстве, когда играешь в «циклопа». Два серо-голубых глаза сливаются в один, большой, не очень чёткий.
— Я никогда не пролью кровь женщины своего рода. Никогда. Поняла?
Марчин выпрямляется и снова смотрит на меня сверху вниз.
— Но это не значит, что тебе стоит доставлять мне проблемы. Читай. Учись. Спрашивай. И в какой-то момент сама поймёшь, что не стоит.
Я уже привыкла к темноте в своей комнате — электричества на моём этаже нет, и спальню освещают только фонари-черепа да луна, если погода хорошая. Но даже непривычный человек заметил бы одежду на моей постели, потому что она белая… во всяком случае, я думаю, что зеленоватый оттенок ей придаёт свет от частокола. Можно спуститься в столовую и посмотреться в зеркало, но с этим нет проблем подождать и до завтра. Пока что я с удовольствием переодеваюсь в свежее бельё и чистое платье — должно быть, его привёз кузен. Я прохаживаюсь по комнате, наслаждаясь лёгкостью наряда.
Во дворе Марчин что-то делает с головой «Ядзибабы». Мне требуется минута или две, чтобы понять, что он расчёсывает её седые патлы — нежными, заботливыми движениями. Старуха (или всё-таки старик?) стоит не шевелясь, покорно принимая эту заботу. Я пожимаю плечами и снова прохаживаюсь по спальне. Когда я выглядываю из окна в следующий раз, пан Твардовский-Бялыляс уже стоит, прижимая к себе это существо в объятии, гладит ему волосы и покрывает безобразные морщинистые щёки и лоб лёгкими, нежными — даже отсюда видно, насколько нежными — поцелуями. Меня передёргивает от брезгливости, и я отступаю вглубь спальни. Раньше я о подобном только слышала; увидеть своими глазами оказалось не только удивительно, но и неприятно… шокирующе.
Уже проваливаясь в сон, я вдруг понимаю, что Марчину не обязательно проливать мою кровь, чтобы убить при необходимости. И это ещё одно неприятное открытие.
Каждый раз, когда моя ступня касается гладкой, блестящей поверхности, под ней вспыхивает зелёное, светящееся. Мои следы, медленно угасающие в темноте, создают причудливый узор. Тяжёлая юбка всплёскивается птичьими крыльями, повинуясь моей воле. Руки, бледные в этой густой мгле, выплетают невидимое кружево: я испытываю наслаждение от их текучих, упругих движений. Мои бёдра покачиваются каким-то совсем не костяным движением — так покачивается перекладина верёвочной лестницы или деревенские качели, колеблемые тихим вечерним ветром. Движения, то тягучие, то порывистые, то упруго-невесомые, захватывают меня, растворяют меня в себе. Я знаю, что мой танец никто не видит, но именно от этого он сладок вдвойне. Я не думаю о том, как двигаться и чем удивить зрителя. Я просто двигаюсь… и удивляюсь. Мне хорошо. Я блаженна. Я чудесна. Я отсутствую. Боже мой, я — совершенство!
Откуда на потолке золотисто-жёлтый прямоугольник — и почему я лежу — мне удаётся понять не сразу. Я всхлипываю и долго вожусь, переворачиваясь на мягкой перине на бок. За окном, оказывается, рассвет. Как-то удивительно, совсем по-особенному тихо.
Глава VI. Повесть о луне, луне и тайны лунного света
Половина рукописей о божествах Европы и их жрецах обязательно упоминают некоего турецкого мага по имени Айдын Угур. Если верить этим записям, господин Угур был велик и ужасен, как Нострадамус и Жиль де Ре,[58] вместе взятые, начудесил много чудес, а перед смертью написал главный труд своей жизни, в котором раскрыл секреты своего могущества, но зашифровал его так, что пока никто не сумел эти секреты прочитать. Труд этот копируется регулярно буковка к буковке в надежде, что однажды кто-нибудь из тайнокнижников найдёт к нему ключ. К сожалению, вопрос, откуда же известно, что в труде господина Угура открыты секреты в больших количествах, а не стыдливо сокрыт, скажем, порнографический роман, мне задать некому.
Понятные же мне рукописи вовсе не содержат столько откровений, сколько обещал мне Твардовский-Бялыляс. Одни описывают тайных божеств Европы, чудом уцелевших после тотальной христианизации, другие живописуют картины их мести или падения, третьи делятся сплетнями о жрецах и жрицах, четвёртые толкуют об обрядах. Ничего из этого меня не интересует. Среди описанных сущностей нет той, что надела на меня ожерелье из серебряных монет, и тем более нет ни слова про её жрецов и их чудесные способности. Когда мне надоедает читать всю эту премудрую чушь, я решаю поискать копию предсмертного труда Айдына Угура — не может так быть, чтобы у Марчина не лежал хоть один экземпляр. Понятное дело, разгадать шифр я не сумею, если об него поломали зубы люди поумнее меня, но хотя бы одним глазком посмотреть хочется.
Какое счастье, что Марчин имеет обыкновение помечать рукописи! Если бы не скромная надпись «Айдын Угур», то сшитую в тетрадь стопку листков, покрытых непонятными для меня греческими значками, я бы просто отбросила в сторону. Но надпись на месте, и я бережно кладу великий труд на столик перед собой. Нельзя сказать, что я не знаю ни одной греческой буквы — я встречалась с ними на уроках алгебры, геометрии, физики и химии. Вот, например, альфа. Читается как «А». Бета — то ли «Б», то ли «В». Гамма, дельта, эпсилон, тау… кажется. Интересно, а если это — какое-нибудь длинное заклятие? Я сумею вызвать дьявола, если прочту его вслух? Я пытаюсь, но половина