Раскол. Книга II. Крестный путь - Владимир Личутин

Никон повернулся к надвратной часовенке, пал на колени, облобызал хрусткую, уже запритоптанную чернцами ступеньку с ледяным горбиком, порывисто поднялся, утер слезу, вдруг восхитясь недреманным, буйно веселящимся русским солнцем, коему любая проказа невдомек, и огненному лику тоже отбил поясной поклон. И тут сердце запело неслышимую боевую песнь, а тело будто бы превратилось в железный кованый шкворень, такое оно стало жесткое, непокорное и негнучее. Монастырская братия высыпала во двор, и многие тут улились слезами, как по усопшему. Давно ли Никона словно бы проткнули предательским сапожным шилом, выточив ягодку крови, а из груди, видно, навсегда истекли все желания и воля; но при виде стенающей скорбной братии будто в кольчужку златокованую оделся патриарх, изготовясь к рати.

Никон вздел архирейский посох встречь солнцу и погрозил немилостивой орде, пепельной вихревой тучею обжимающей Небесного Царя, норовя схитить его и пригнести долу; он еще покряхтел, коротко раздумывая, и вдруг не полез в избушку, но согнал с облучка возницу и сам уселся за вожжи, как простой конюх, выжидающе перекидывая с ладони на ладонь сыромятные ремни… Ой, Никон, ну ты и прихильник, всегда выкинешь коленце! Тебя в домовину укладывать, а ты, поди, коленки, упрямясь, согнешь в кокорку… Двенадцать воскресенских старцев при виде такой затеи невольно боязливо улыскнулись в бороды, выстроились за саньми; чернец в голове похода приподнял древко креста, опер его о кожаный пояс, стягивающий чресла, чтобы не отекли руки без времени. Никон так грузно приплюснул сидюльку, не бережа лисьей шубы, так ловко и свычно сгорбатился, словно век извозничал. И подал кобылку вперед легким шевелением вожжей. Лошадь взмахнула хвостом по переднему щиту, обдала патриарха густым телесным духом, легко мазнула по усам, слегка придушенным из ароматника. С самим государем предстоит ратиться; царь-батюшка не терпит чесночного и мужицкого духу.

Зевак тут собралось, словно бы на всю Москву кинули бирючи клич: де, ихнего батьку на заклание тянут поганые; и пришлось Никону ехать сквозь живые, слитные, едва колыбающиеся, безмолвные сени, по мере движения патриарха падающие ниц и вновь восстающие за розвальнями. Ни вскрика, ни вопа, лишь гнетущее панихидное молчание. Странно-то как: не отпевать ли явились православные, заранее чуя смертный конец Отца? И не случайно же я освящался маслицем и соборовался, и обрадованная душа охотно приготовилась покинуть ветхую, жалконькую утробу мою…

Возле Успенского собора Никон вдруг остановил лошадь, задумал пойти помолиться; он степенно взошел на паперть, но дверь пред его носом захлопнули и закрыли на крюк… Ой, шиши бесовские, издаля они почуяли запах скверны, что источает антихрист, и уже подпали под его мерзкую славу. Ну-ну, обкладывайте себя лайном по самые уши, полагая его за духовное злато! Никон даже растерялся слегка, не мысля такого подвоха; с паперти разглядел едва колышащееся, почти омертвелое море голов, с немым страхом и благоговением взирающих на Отца, как жезлами гонят его враги с владычного места. Забывшись, Никон присбил соболий треух к затылку. Он неожиданно вспотел, забуровел лицом. Позабыл сани, торопливо спустился (почти сбежал) по ступенькам к возку, выгнал чернца из избушки на извозчичье место и встал позади, опираясь на плечо монаха, а другой рукою привскинул посох, словно бы намеревался поразить поганого змия. Около Благовещенского собора стояли убранные коврами и попонами изукрашенные каптаны восточных патриархов; избушки были обтянуты тисненой коричневой кожею, а весь оклад дверей и окон опушен мехами. Не поскупился государь и щедрой рукою обласкал православных наезжих отцев, скоро примчавшихся на помощь по первому зову. Никон злорадно ухмыльнулся и свой нищий убогий возок нарочито приткнул возле патриаршьих саней. Он вознамерился войти в Благовещенский собор, где шла литургия, но и туда не пустили печальника. Как апостола Павла гнали отовсюду еретики, так и патриарха, еще в чине, не низложенного со стулки, не поднятого на воинское копье и не проклятого, уже пехали с осердкою, как заразного бесприютного псишку.

У столовой избы, где заседал собор, Никона снова попридержали, чтобы в который уже раз унизить и сронить его честь. Истопники при дверях были с вызолоченными топорками, в праздничных лазоревых кафтанах с нашивками и бархатных мурмонках, будто царь исправлял нынче не грешный суд, но праздновал великое торжество. И долгое время Никон томился пред закрытой дверью, читал Исусову молитву, пока собор неспешно решал, стоит ли ему вставать и отдавать чин при появлении смутителя. И напрасно время тянули. Только в дверях появился позлащенный крест, а следом Никон со старцами, как царя невольно потянуло с престола. А соборянам тогда куда деваться, тому синклиту, что мостился по скамьям по правую и левую сторону избы на скамьях? Смешанное чувство страха, торжества и тревоги владело боярами и архиреями, когда, поднявшись, они озирали почти полузабытого самоотставленника, который словно бы явился с того света неведомо зачем; выпятился из других, давно минувших времен, из прежней славы, коя будто бы наснилась Руси и была уже сказкою для многих, ибо так напрочно потерялся Никон в минувших годах и уже никого не пугал возвратом на стулку. Но оставалось лишь раздражение к упрямцу, кто, как колода, разлегся на столбовой дороге России. Никон изговорил вход и молитву во здравие государя и всего царствующего дома, трижды поклонился до земли Алексею Михайловичу, своему собинному бывому другу, и дважды восточным отцам, прибывшим на Русь с карою. И бояре, и окольничие, и думные дворяне в золотых ферезеях, и владыки церкви в монашьем одеянии, такие разные внешне – одни сытые, упитанные тельцом, другие же с немотствующей утробою, – сейчас отлились в одну поганую иерихонскую трубу, готовую пропеть осанну антихристу, подступившему к Москве. Никон низко навесил брови и сквозь жесткую щеть, из-под тяжелого набряка напухших век презрительно, с медленной расстановкою оглядел столовую избу, приноравливая себе достойное место, но нашел, что рядом с самозваными судиями нет для него креслица. Царь взошел на резной престол со львами, опустил ладони на костяные поручи и тяжело, горестно вздохнул, чуя впереди долгую котору, ведь по живому придется резать; оказывается, душа-то еще млела той бессловесной памятью, кою ни обставить никакими причудами, ни притушить, ни отсечь, как гниющий уд от тела, хотя в голове-то уже давно нет места иным чувствам, кроме неприязни.

…Антиохийский патриарх Макарий, изрядно пожухлый, поистратившийся телом за эти годы в бесконечных походах за милостынею, он вроде бы порастерял масляную припухлость извивистых сочных губ и медоточивость слов своих. Еще попадая на Русь, он уже уведомлен был в изгоне с престола и сейчас, при виде Никона, в его потухающей славе прозрел и себя, догнивающего в турецкой тюрьме за корысть и сребролюбие. Никона плотно окружили Воскресенские старцы, как Исуса его ученики, они казались той твердынею, которую не обороть и многой силе; его голова возвышалась над плечами монахов, и походил владыка на колокольню Ивана Великого; был он в черном байбарековом клобуке с золотыми плащами и в архирейской мантии таусиного цвета с двумя панагиями на груди, и две золотые Богородицы, как две непробиваемые брони, не только ограждали патриарха от еретического сглаза, но и испускали на вселенских судий жгучие стрелы, прободающие их сердца насквозь. И то, что Макарий был сам в темной опале и бежал по православным землям, будто заяц, преследуемый агарянами, не сыскав себе прочной подпоры, особенно будоражило в антиохийце нерасчетливую глухую злобу к Никону и ко всей Руси, возомнившей о себе, как о третьем Риме… Несчастные барбары, давно ли они вкусили от Христова хлебца и, едва разжевав, уже решились наделить мякишем из невежественного рта своего и другие народы, уверовав в своей безгрешности…

Любомудры, запечные тараканы, ужо посмотрим на вас впритирку, когда полетит с плеч заносчивая патриаршья голова, и проклянуты будут все, кто покусился на престол Святой Софии, кто состроил у себя под боком Новый Иерусалим, и поганые ветры повеют по земле, навечно заметая прахом ваш след… Веснушчатая рука Макария вздрагивала мелко, когда он поправлял стопу допросных листов. Александрийский Паисий, сухомясый, как выстроганный, большеголовый, с горбиком за плечами, словно бы придавленный камилавкой, подслеповато сощуривался из клобука, как из беличьего гайна; наверное, наискивал в Никоне те сокрытые язвы, кои можно будет без труда разбередить. И Паисию было тягостно, ибо, съехав на Русь уже отставленным от кафедры, он уселся в Кремле без внутренней подпоры, как самозванец, а в Московии с подобными людьми разговор короток. А ну как доведают о сем умысле тайными тропами? Постоянные мысли о неискренности своей тоже придавливали натуру, но и потрафляли к жесточи. Ведал ли вселенский судия, что путь в Александрию ему отныне заказан и в Руси не сыщется места, а придется бедному помирать в изгнании, сыскивая той ухоронки, где бы не достали его янычары?