Избранное - Роже Вайян

— Да, дорогой племянник.

— Признайтесь же, вам было бы лестно…

— Было бы лестно, дорогой племянник.

— Лестно знать, что я наставил рога самому Святому духу, — не отставал племянник.

— Знать, что вы наставили рога…

— Наставил рога самому Святому духу, — упорствовал он.

— Наставили рога самому Святому духу, — послушно повторяла за ним ханжа.

Вся сцена шла под оглушительный хохот присутствующих.

Перед второй мировой войной дон Чезаре уже бросил свои подначки, он встречал родню молчанием: он понял, что человеческое раболепство воистину безгранично.

Но в те времена, когда он еще не окончательно убедился в этом, он щипал за ляжки девиц в присутствии их родителей, сидевших навытяжку, что объяснялось неудобством венецианских стульев; щупал девицам груди, бедра, вслух выносил оценку, сравнивал, измерял, и все это в неприкрыто грубых выражениях. Отцы и братья незаметно поднимались с венецианских стульев и шли к окну, где и заводили притворно оживленный разговор, повернувшись к собравшимся спиной, дабы честь не вынудила их положить конец безобразиям. А матушки кудахтали:

— Ах, дон Чезаре, вы совсем-совсем не переменились, никогда-то вы не состаритесь…

Дочки не так умело скрывали свою досаду. Уведи он их в соседнюю комнату, под каким-нибудь, конечно, благовидным предлогом, они бы не стали разыгрывать оскорбленную невинность; недаром же им с молодых ногтей внушали, что, если мужчина тебя хочет, тебе это только лестно, ибо таков единственный шанс ускользнуть от самого страшного в жизни — остаться в девках. Но щупать их публично, как коз на базаре, — это же предумышленное оскорбление. Одни краснели, другие бледнели, в зависимости от темперамента, но скандалов не устраивали, кто, боясь матушкиного нагоняя, кто, чтобы не оскорбить уклоняющихся от своих обязанностей отца или брата, вступаясь вместо них за свою честь, хотя это уж чисто мужское дело.

Но в один прекрасный день какая-то из многочисленных внучатых племянниц разгневалась. Было это сразу же после войны, когда в суматохе немецкой оккупации и последовавшего за ней Освобождения девушки нахватались опасных идей о свободе и личном достоинстве. Вот эта-то внучатая племянница резко вырвалась из ощупывающих ее рук.

— Старая свинья! — крикнула она.

Дон Чезаре был восхищен выше всякой меры. Он велел умолкнуть матушке, которая обвинила дочку в том, что та приписала невесть какой смысл простой дедушкиной ласке, а для этого (добавила маменька) надо иметь воистину развращенное воображение. Вернувшись в свой дом с колоннадой, дон Чезаре приказал прислать к нему непокорную: надо, дескать, помочь разобрать его коллекции.

В течение целого месяца он вообще с ней не разговаривал, разве что объяснял, как надо классифицировать экспонаты, как писать этикетки и составлять картотеку. Девица, получившая кое-какое образование, недурно справилась с порученным ей делом: вернее, вреда не причинила, ничего не перепутала, не разбила, — но ни разу не задала дедушке ни единого вопроса об античном городе Урия. А у него были наготове десятки рассказов, он даже размечтался — наконец-то ему попалась умненькая помощница. Она работала с точностью машины по десять часов в сутки или на втором этаже виллы, или на самом верху, под крышей, раскаленной августовским солнцем — львом-солнцем, пронзавшим ее своими стрелами. А в свободное время ее на тысячи ладов терзали Джулия, тогда еще царствующая Мария, Эльвира, у которой был жив муж, и даже семилетняя Мариетта, входившая в сознательный возраст. И самое худшее было вовсе не то, что они подбрасывали разную гадость ей в еду или слали ей вслед страшные проклятия: каждый вечер она находила в своей постели недвусмысленное предупреждение — каррарскую луковицу! Сок этой знаменитой луковицы раздражает слизистую оболочку, вызывает опухоль, жжет все тело как огнем, уверяют даже, что она может стать причиной смерти; она въедлива, как любовь. «Ну погоди, выдам тебя за каррарскую луковицу!» самая ужасная угроза, этой каре подвергаются шлюхи, нарушающие мир семейного очага. Растет каррарский лук в дюнах, это крупный белый цветок, ароматная, незатейливая на вид звездочка.

Ночами гостья слышала топот босых ног в коридоре, шушуканье, кто-то царапался в ее дверь.

Как-то вечером она вошла в спальню дона Чезаре, даже не Постучавшись, безмолвная, белая, как ее ночная рубашка. Он взял ее без всякого удовольствия, а наутро отослал к родителям.

Вот с этого-то времени дон Чезаре уже прекратил свои испытания пределов человеческого раболепства.

Повинна в том была не так внучатая племянница, которую, как он надеялся, удержит от такого шага хоть простая человеческая гордость (и которая к тому же не проявила ни малейшего интереса к славному граду Урия), как политические события. Дон Чезаре надеялся, что после Освобождения Италия проснется от векового своего сна; но правительство попов, сменившее правительство Муссолини, по его мнению, стоило не больше, раз и оно тоже ничего не сделало ради пробуждения человеческого достоинства.

В самом начале своего добровольного изгнания он создал себе свою философию истории. Каждый uomo di cultura, каждый культурный человек Южной Италии создает себе на потребу собственную философию истории. Короли торжествуют над папой, народ свергает королей, но попадает под власть попов; на примере истории Италии дон Чезаре воссоздал схему всемирной истории: эпоха теократии, эпоха героическая и эпоха демократическая порождают одна другую и в постоянном круговороте одна другую сменяют. Под эпохой героической он подразумевал королевскую власть и полный расцвет монархии. Тираны, лжегерои из народной гущи расчищают путь попам, прибирающим власть к рукам: пример тому — Муссолини, подписавший Конкордат. Философские взгляды дона Чезаре сложились под влиянием трудов Джамбатиста Вико, неаполитанского философа XVIII века, предшественника Гегеля и Ницше. Вико провозгласил эру королей-героев. В Италии она длилась недолго. Дон Чезаре родился в незадачливую полосу «вечного круговорота». Плебисцит 1946 года и провозглашение Итальянской Республики нанесли сокрушительный удар его последним чаяниям: Умберто, удрав в Португалию, оставил свободным поле действия для плебса и попов.

Рим уже однажды переживал подобное; для дона Чезаре упадок Рима начался с концом Пунических войн, и Август был первым итальянским папой. Как раз во времена Августа порт Урия начало заносить песком. Дон Чезаре бросил читать газеты.

Отныне, когда к нему приходили просить денег посланники партии либералов-монархистов, он принимал их в зале, усаживал на скамью, сам устраивался в неаполитанском кресле XVIII века напротив и, щурясь, смотрел на посетителей. И молча слушал их, не одобряя и не порицая.

С годами он слегка растолстел, но брюшком не обзавелся. Высокий, державшийся по-молодому прямо, лишь нижняя челюсть чуть отяжелела. Лицо неподвижное, без выражения, только вот внимательный прищур глаз. Щеки гладкие, как у младенца, брился он каждое утро очень тщательно, и для этой операции ему служила все та же, что и в молодые годы, опасная бритва с широким лезвием. Седые волосы аккуратно подстрижены, красиво причесаны: дважды в месяц к нему из Калалунги приезжал парикмахер. Так он и сидел в своем кресле с витыми подлокотниками, застывший, огромный, внимательный, а на самом деле — в тяжком ожидании какого-то события, которое, как он сам отлично знал, не должно и не может произойти. Точно так же как сидит он нынче вечером, уставившись на терракотовую статуэтку, которую принесли ему рыбаки, а тем временем на противоположном конце стола снова заводят спор женщины, и все громче звучат их голоса. Посланцы партии в недоумении: внимателен-то он внимателен, да только к ним ли, к их ли разговорам…

Когда гости заканчивали свои сетования, он молча протягивал им заранее приготовленный конверт. И они удалялись, бормоча слова благодарности, в чем-то, за что-то извиняясь, что-то обещая. Тонио провожал их до крыльца и, спустившись на первую ступеньку, гаркал:

— Да здравствует король, синьоры!

Посланцы хлопали его по плечу, давали ему на чай.

— Дону Чезаре повезло, что у него такой поверенный в делах, как ты, говорили они.

Им было отлично известно, что Тонио был скорее лакеем, чем доверенным лицом, и что сверх того он голосует за красных, как и весь простой народ в Манакоре. Но говорили они это, чтобы хоть что-то сказать, чтобы хоть как-то сгладить впечатление от упорного молчания дона Чезаре.

Вот он сидит в зале в световом круге, который бросает на него керосиновая лампа, он удобно устроился в своем кресле, положив ладони на витые подлокотники, глядя на греческую статуэтку, слегка прищурив внимательный глаз.

Женщины пытаются убедить Мариетту пойти в услужение к агроному.