Жестокая охота - Виталий Гладкий

— Заткнись, я не с тобой говорю. Сыч, зачем парня взял?

— Да пошли вы!.. Зачем да почему… Отчет им дай, на блюдечке поднеси. Не ожидал я от тебя, Дубяга, таких дурацких вопросов. Полжизни нары трешь, а соображение, как у институтки. “Барашек” он, Дубяга, “барашек”! Теперь дошло?!

— Как… ты что?

— А то, что без провианта нам будет полный каюк. Живыми отсюда не выберемся. Панкрат прав — получить полную свободу на том свете я тоже не желаю. Вот так, Дубяга.

— Я знал, что от тебя можно всего ждать, но этого… В зверье хочешь нас превратить? Панкрат, а ты что молчишь? Или вы заранее сговорились?

— Да… то есть нет! Не было разговора. Но не дойдем ведь, Дубяга. Не дойдем… — в голосе Панкрата зазвучали тоскливые нотки. — А помирать кому охота… Я жить хочу!

— Суки вы подлые! Вот что, Сыч, запомни — пока я жив, парня вы и пальцем не смейте тронуть. Слышишь, Сыч!

— Не глухой… Посмотрим, что ты запоешь через неделю-другую…

Серега стоял ни жив ни мертв. От ужаса у него волосы зашевелились под шапкой, а ноги словно окаменели, вросли в землю. “Барашек!!!” Он пытался сдвинуться с места, уйти подальше от зимовья, но что-то в нем сломалось, заклинило. Тогда Серега впился зубами в кисть руки. Соленый привкус крови подействовал как сильный ожог — ноги ожили, стали послушными. Сначала потихоньку, чтобы не шуметь, он отошел от избушки, а затем припустил что было мочи.

Серега бежал, широко открыв ничего не видящие глаза; бежал как слепец, не замечая, в какую сторону и что у него под ногами. Падал, с головой ныряя в сугробы, с остервенением расшвыривая снег, выбирался на ровное место и снова бежал, захлебываясь снежной пылью. Вскоре он наткнулся на обширную наледь, которая отсвечивала среди белизны полупрозрачным светло-желтым янтарем, и еще быстрее помчался по гладкому, местами волнистому льду.

Треск тонкой ледяной скорлупы, прикрывающей глубокую промоину под самым берегом, застал его врасплох. Сергей стал постепенно приходить в себя, кое-что соображать, и ему показалось, что в том месте лед понадежней, посуше, так как ниже по течению реки наледь была местами покрыта водой. Он шарахнулся в сторону, пытаясь зацепиться за корневища, которые сплелись под обрывом в крупноячеистую сеть. Успел, но сухие отростки раскрошились в руках, и Серега с невольным вскриком ухнул в обжигающую темень водяной глади.

Когда он выбрался на надежный лед, брюки и ватник успели превратиться в ломкий, хрустящий панцирь. Руки закоченели до полной бесчувственности, шапка и рукавицы утонули, и мороз мертвой хваткой вцепился в его коротко остриженные, мокрые от пота волосы. Кое-как закутав голову шарфом, Серега медленно, словно во сне, побрел дальше. В валенках хлюпала вода, но он и не подумал ее вылить. Серега знал, что это конец. Возможно, он бы и смог добраться до зимовья, но от одной мысли, что его там ждет, ему становилось дурно. И ноги, повинуясь последнему душевному порыву, несли его прочь, подальше от тех, кого он еще совсем недавно считал своими товарищами. А ветер будто взбесился — взрыхляя снег, подхватывал целые сугробы и с пугающей яростью швырял их на одинокую, согбенную человеческую фигурку, которая казалась совершенно лишней среди этой мертвой и одновременно вскипающей неистовством злых сил пустыне…

Костер догорал. Три человека сидели молча среди тощего листвяка и, уставившись на бездымные языки пламени, пили терпкий осиновый отвар, слегка подкрашенный добытой из-под снега брусникой — уже четвертый день он заменял им пищу. Их налитые кровью глаза остановились, потухли, истерзанные стужей лица покрылись струпьями, почерневшие заскорузлые пальцы, словно толстые черви, оплетали кружки с кипятком.

— Пришли… Тут и останемся… Кх, кх… — закашлялся Панкрат.

— Нужно идти, — упрямо сдвинул густые широкие брови, поседевшие от инея, Сыч. — По моим расчетам, уже недалеко до мест обжитых. Выкарабкаемся.

— Блажен, кто верует. — Панкрат зло ощерился. — Кончай ваньку валять, Сыч. Если не подкормимся как следует, через день-два можно будет нас в поминальник записывать. Жаль только, что некому.

— Что ты предлагаешь? — пристально посмотрел на него Сыч.

— Жребий, — отрезал Панкрат.

— Вы опять за свое? — Дубяга, который слушал их разговор, полуприкрыв веки, встрепенулся и отставил кружку в сторону.

— Ты закон знаешь. — Панкрат незаметно мигнул Сычу; тот слегка прикрыл один глаз. — А иного выхода нет.

— Я не буду участвовать в этом, — Дубяга с отвращением сплюнул. — Лучше сдохнуть…

— Ты сам выбрал… — Нож словно выпорхнул из рукава ватника Панкрата, он неуловимо быстрым движением ткнул им в бок Дубяге.

Дубяга тихо ахнул и завалился на спину.

— Так, — Сыч поднялся. — Займись… — кивнул на распростертое тело. — А я костер разожгу — одни угли остались. И воды согрею. Да поторапливайся — нам еще топать и топать…

Перевалу, казалось, не будет конца. С трудом вытаскивая ноги из-под ледяной корки наста, они наконец забрались на его горбатую спину и, тяжело отдуваясь, уселись на поваленную ветром лиственницу. Яркое весеннее солнце клонилось к закату. Холодные голубоватые тени распадков вспороли острыми клинками ярко-малиновое полотно возвышенностей; отраженные солнечные лучи рассыпались над тайгой разноцветными блестками, которые вызывали режущую боль в глазах.

— Посмотри, избушка! — обрадованно воскликнул Панкрат, показывая куда-то вниз.

— Где? Не вижу… — Сыч потер кулаками глаза. — Совсем ослепну скоро.

— Не туда смотришь. Левее. У входа в распадок.

— Точно, зимовье.

— Идем, — решительно поднялся Панкрат. — Вдруг шамовку там найдем.

— Хорошо бы…

Избушка была давно заброшена. С большими трудами откопав занесенную снегом дверь, они забрались внутрь. Продуктов в зимовье не оказалось. Если и были какие запасы, их, очевидно, разграбила росомаха, которая залезла через окно, закрытое клеенкой (ее хищница изорвала в клочья) — земляной пол, припорошенный снежной пылью, был испещрен лунками росомашьих следов.

— Во паскуда… — ругался Панкрат, обшаривая углы в надежде найти хоть что-нибудь съедобное.

— Не трудись зря. Сработано чисто. — Сыч устало опустился на голые нары. — Лучше давай дрова. Затопим печку. И окно закрыть нужно…

Утром следующего дня они поднялись с трудом — от тяжелого пути и голода налились синью и опухли ноги. Прихлебывая пустой кипяток, сидели друг против друга за маленьким столом, сколоченным из отесанных жердей. Молчали. И тщательно таили свои мысли.

Наконец Панкрат не выдержал: