Современная венгерская проза - Магда Сабо

— Собственно, я не знал его близко… по правде сказать, и видел-то всего два раза… А все же… Мало кто на этой земле был мне так близок, как отец Рафаэль… Мы прилепились друг к дружке, как скованные вместе галерные рабы. Он был крестьянский сын, сильный, как буйвол, и душой незлобивый, как буйвол. Жили они в страшной бедности, он едва-то читать-писать выучился — зимой не ходил в школу, потому что обувки не было, а весной-осенью потому, что свиней пас… Короче говоря, священником быть ему не пришлось, и он стал монахом. Во францисканский орден вступил, такой, знаете, монах-слуга, по двору работал, на кухне… Покуда в монастыре жил, счастливый был человек. Чистый человек. Нет такой тайны за семью печатями, какую нельзя ему было бы доверить.

Декан вздохнул и надолго умолк, глядя перед собой.

— В пятидесятом, когда монастыри распустили, он пешком отправился в Залу, к родителям своим, но сперва ко мне зашел попрощаться… Трагическая судьба… Тогда я видел его последний раз.

— Двадцать восемь лет назад, — отметила Жофия. — Вы переписывались?

— Зачем? Да и о чем?.. О том, что мы знали, даже говорить-то нельзя было…

Нельзя даже говорить?.. Жофия напряженно смотрела на священника. Нельзя говорить — о чем? Здесь скрывается какая-то тайна, но какая?!

— Сколько ему было лет? — спросила она. — Верно, немолодой уже.

— Да не в возрасте дело, — сказал священник. — Просто я остался один.

Жофия помолчала, подумала.

— Не сердитесь, господин декан, но я не понимаю…

Священник вяло улыбнулся.

— Не беда, Жофия. Мне уж и то приятно, что вы меня слушали.

Наступила тишина. Жофия погасила сигарету и вернулась к своей работе. Делала на картоне мазки — подбирала пурпурный цвет.

— Подозрителен мне этот Христофор, господин декан, — медленно проговорила она и, с большими паузами, продолжала: — Святой Христофор стал в нашей стране популярен в четырнадцатом веке, после эпидемии чумы в Европе. Его рисовали на наружных стенах церквей, городских ратуш, на колодцах посреди площадей, на страницах псалтырей и кодексов… Изображали всегда на видном месте, чтобы заметен был издалека. Ставили на воротах, украшали им башни, он и встречал путника, и провожал его в дорогу… Впрочем, его писали и на створчатых алтарях, самые знаменитые изображения Христофора, какие можно увидеть еще и ныне, — на створчатых алтарях в эстергомском Музее христианства, в Бартфе, Лёче[62] и Смречани. Все они относятся к концу пятнадцатого — началу шестнадцатого веков… Правда, в восемнадцатом веке его культ воспрянул снова, но… Одним словом, определенные признаки, которыми не хочу сейчас утомлять вас, господин декан, указывают на то, что эта церковь, по крайней мере, остатки первичной кладки стен, несомненно старше восемнадцатого века… — Она взяла на кисть пурпурную краску, осторожно коснулась ею мантии и, прищурясь, разглядывала мазок. — Я воображаю себе это так — если дозволительно реставратору предаваться воображению, — что первоначально святого Христофора написали для наружной стены церковной башни, а позднее — то ли церковь была разрушена, то ли сгорела, то ли непогода попортила ~ позднее перенесли Христофора в алтарь… В епископальном архиве я обнаружила протоколы инспекционных смотров за тысяча шестьсот девяносто восьмой год. Секретарь епископа объехал всю епархию, дабы установить, что от нее осталось после всех опустошений, какие причинили турки и те, кто изгонял их, — съехавшиеся со всего света на помощь войска наемников, вандалов. Которые, кстати сказать, больше бед причинили этим местам, чем турки… Про соседнюю деревню в этих записях сказано, что на горе видны развалины церкви, а под горой — сгоревший барский амбар для сбора податей. О нашем селе написано, что оно совсем обезлюдело, обитатели же его, кто и жив, укрылись под землею, в норах, в местах недоступных… Вот и наш председатель сельхозкооператива нашел у себя во дворе такую нору на трехметровой глубине… Знаете, господин декан, засело у меня в голове слово это — «недоступные». Секретарь епископа, надо полагать, объезжал разоренную епархию в карете, запряженной двумя лошадьми. По бездорожью. А что, как не мог он подъехать к этой церквушке, потому и о руинах ее записать ничего не мог?.. Сюда-то ведь не так называемая «королевская дорога» вела, с канавами по обочинам для стока воды, а обыкновенный проселок, и весною да осенью можно было здесь, верно, утонуть в грязи…

Наконец-то Жофия подобрала цвет и стала осторожно наносить заплатки на обветшалую пурпурную мантию.

— Резная фигура Христа в склепе, несомненно, средневековая, — говорила она, продолжая работать. — После средневековья таких неуклюжих примитивных изваяний больше не делали, даже бродячие камнерезы. Да и постамент сам настолько…

Священник вдруг вскинул голову.

— Вы были в склепе?

— Была и, хотя не обнаружила там захоронений ранее тысяча семисотого года, думаю, этому также имеется какое-то объяснение. Но фигура Христа…

— Когда?! — резко перебил ее декан. Жофия, недоумевая, оторвалась от работы.

— Вчера вечером.

— Где взяли ключ?

— Пирока была столь любезна… — Жофия запнулась и в растерянности смотрела на отчаянно встревоженного священника. Право же, непонятно, зачем декан так оберегает склеп, ведь она не нашла там никаких, совершенно никаких тайн — напротив, благодаря остаткам старинной кладки под алтарем и фигуре Христа можно, пожалуй, добиться, чтобы церковь получила статус памятника старины… И тогда она стала бы ее реставрировать, господи, как бы хорошо-то, это же год, два года работы, и все это время ей можно будет не возвращаться в Пешт…

Но сказать она ничего не успела — священник, не простившись, вышел из церкви.

Пирока стряпала, когда разгневанный священник распахнул дверь на кухню.

— Как вы посмели распоряжаться за моею спиной! Кто хозяин в этом приходе? Вы или я? Я терплю, когда вы хулите мой сад! Я не говорю вам ни слова, когда вы ежегодно раздариваете тридцать литров моей палинки, по той причине, что готовите ее сами. Я покорно ем с чесноком фасолевую похлебку, поскольку вам так по вкусу. Я смирился с тем, что в томатный суп вы не кладете лаврового листа! Я принимаю к сведению, что вы пришиваете пуговицы к моей рубашке, только когда она уже на мне и я тороплюсь. Терплю, что вы смотрите свысока на мое происхождение! Глазом не моргну, когда вы рассказываете всем и каждому, будто бы я не способен отличить смарагд от сапфира! Мирюсь с тем, что вы отравляете моих прихожан безнравственной вашей «Театральной жизнью»! Но совать любому чужаку в руки ключи мои — нет, этого я не потерплю! Не потерплю! Примите к сведению, не потерплю!

Пирока, скорей изумленная, чем испуганная, слушает декана: право, он никогда еще, кажется, не выходил из себя до такой степени.

— Ключи? — спрашивает она непонятливо.

— Да-с! Ключ от склепа!

— Какой же она чужак? Художница. Церкви расписывает… Ежели ей пожелалось осмотреть склеп, то почему же, не понимаю…

— Ах, почему?! — кричал священник. — В следующий раз, ежели явится сюда грабитель и попросит у вас ключи от моего письменного стола и от дарохранительницы, так вы уж ему, верно, на подушечке их подадите!

— Непонятно мне, господин декан! — оборонялась Пирока. — Коли художнице захотелось посмотреть склеп…

— Не в склепе дело! Речь идет о моих ключах! Извольте не распоряжаться моими ключами!

Домоправительница сочла глубоко несправедливыми яростные наскоки священника. В чем же ее вина? Господин декан никого до себя не допускал, а этой славненькой художнице тут как раз и потребовался ключ. Горько обиженная, Пирока бормотала себе под нос:

— Что ж, могу и уйти… Я нынче дефицитный товар… Вымирающая профессия!.. Каждую неделю читаю в «Уй эмбере»: всему миру известные артисты, режиссеры ищут «надежную домоправительницу». А ведь и вы, господин декан, не скажете, будто я ненадежная… Мы с вами друг к другу не цепью прикованы, господин декан, как галерные рабы…

При словах «галерные рабы» священник вздрогнул и несколько устыдился. Сердито махнув рукой, он вышел из кухни.

Но Пироке этого было мало. Она выключила электрическую плиту, вытерла руки, достала из шкафа в прихожей самый красивый чемодан господина декана и с оскорбленным видом удалилась в свою комнату. Там она бросила чемодан на незастеленную кровать и начала укладываться. Пирока постоянно ходила в одних и тех же двух-трех халатах — но ее шкаф был полон нарядами, ни разу за двадцать лет не надетыми. Тут были платья из креп-сатена, платья из кружев, какие она видела в давно минувшие времена на гостьях герцога Эстерхази или в «Театральной жизни», они давно уже вышли из моды, но выбросить было жаль. Перекладывая свои вещи из шкафа в чемодан, Пирока продолжала ворчать, не остыв от ссоры с деканом: