Вельяминовы. Время бури. Книга четвертая - Нелли Шульман

Петр бросил взгляд на газету, на дубовом столе, рядом с грязными тарелками. Завтракая, он просмотрел воскресные издания. Воронов не думал о том, чтобы убрать за собой. В посольстве имелась прислуга. Дома Тонечка баловала его завтраком, в постель, однако он всегда настаивал, что сам о ней позаботится:

– Не забывай… – он целовал ухоженные руки, – я в детском доме вырос, я все умею… – на Фрунзенской, правда, держали приходящую горничную. Петру нравилось помогать жене с обедами, на праздники. Тонечка рассказывала о торжественных приемах, в замке, об охоте, о рождественских елках. Петр обещал себе:

– У нас тоже все это появится. Особняк, дача, как у Лаврентия Павловича, дом на Кавказе, яхта… – Воронов предполагал, что может дослужиться до заместителя наркома, или даже занять, пост Берии:

– Тонечка станет женой министра. Ей не придется краснеть, думая, что она вышла замуж за плебея… – прочитав новости о разоблачении Горского, в берлинских газетах, Петр, не сдержавшись, выругался:

– А если Кукушка статью увидит? Она не дура, у нее нейтральные документы на руках. Подхватит дочь, и поминай, как звали. Ищи ее, в какой-нибудь Панаме… – герр Максимилиан отлучился из Берлина, но это ничего не меняло.

Петр подозревал, что, в отличие от Москвы, в Берлине ведомство рейхсминистра Геббельса не смотрит в рот СД:

– Газетам не запретишь печатать новости… – недовольно сказал себе под нос Петр, – здесь подобное не принято… – оставалось надеяться, что Кукушка читает «Фолькишер Беобахтер». В этом издании ничего о Горском не написали.

Выкурив американскую сигарету, за последней чашкой крепкого кофе, он поднялся. Пробило одиннадцать. Кукушка, если бы она вообще появилась, с дочерью, должна была быть в посольстве. Петр отдал четкие инструкции, что визитеров надо, немедленно, разделить. Взяв твидовый пиджак, он спустился на первый этаж, в отделанный мрамором вестибюль, с бронзовым, советским гербом, и многоцветными мозаиками. Шаги отдавались эхом в тихом зале, под высоким потолком. Петр нырнул в неприметную дверь под лестницей. Здесь было прохладно, мерцали тусклые лампочки на окрашенных стенах.

– На Лубянке похоже красят, во внутренней тюрьме. Серый и синий… – Петр кивнул посольским охранникам, у двери:

– Ее дочь рядом? – он указал на соседнюю комнату.

– Она одна пришла, товарищ майор… – услышал Петр недоуменный голос:

– Одна, никакой дочери мы не видели… – Петр почувствовал, что бледнеет. Сжав руку в кулак, он переступил порог комнаты, где ждала Кукушка.

В такси они отодвинулись на противоположные стороны сиденья. Саквояж и сумка стояли посередине, будто ограждая, их друг от друга. Закинув ногу за ногу, покачивая носком простой туфли, Марта смотрела на затылок шофера, в форменной фуражке берлинских таксистов. Генрих разглядывал пустынную, воскресную улицу Фридрихштрассе. Изредка звенели трамваи. Они ехали на запад, в Шарлоттенбург. Шофер, дисциплинированно, останавливался на всех светофорах. Генрих думал, что фрау Рихтер с тем же успехом могла, действительно, лежать в могиле.

– Маму отправят из Берлина в Москву, – тихо сказала Марта. Генрих принес в заднюю комнатку еще две чашки кофе. Пудель ювелира последовал за ним. Собака легла на пол, устроив нос на туфле девушки. Генриху показалось, что пудель вздохнул. Наклонившись, Марта погладила мягкую шерстку. Девушка, устало, улыбнулась:

– Ваш пес тоже ласковый. Аттила, я помню… – Генрих зажег ей сигарету. Он приоткрыл створку окна, выходящего в залитый солнцем, крохотный двор. Над пожарной лестницей вились, щебетали воробьи.

– Отправят в Москву… – девушка помолчала, – и расстреляют. Мой дед, Горский, то есть Горовиц, теперь враг народа, шпион западных стран. Даже у вас в газетах новости напечатали. Сталин избавляется и от мертвых соперников, – тонкие губы, цвета спелой черешни, дернулись:

– Меня тоже должны расстрелять, как члена семьи изменника родины.

– Вам семнадцать… – Генрих смотрел на мелкие веснушки, на загорелых щеках, на темные, длинные ресницы. Она сглотнула:

– Это ничего не значит. Уголовный кодекс СССР разрешает применение высшей меры социальной защиты к осужденным, начиная с достижения ими возраста двенадцати лет… – Генрих, сначала, не понял, что такое высшая мера социальной защиты:

– У нас детей коммунистов отправляют в приюты… – вспомнил он, – хотя какие коммунисты? Они все уехали, давно, а кто не уехал, сидит в концлагере… – Марта добавила:

– Маму тоже обвинят в шпионской деятельности… – голос девушки дрогнул, однако спина осталась прямой, жесткой. Она сидела так, как ее учили в швейцарском пансионе, для принцесс и дочерей миллионеров, не перекрещивая стройных ног. Американский нейлон чулок едва заметно поблескивал, в лучах солнца. Генрих приказал себе не смотреть на круглые колени, прикрытые скромной юбкой.

Он признался Марте, что знаком с ее родственниками:

– Они у вас замечательные. Старший, раввин Горовиц, женился недавно. Его сестра тоже помогает, в борьбе против Гитлера. И младший брат этим занимается… – Марту надо было довезти до Бремена или Гамбурга. По мнению Генриха, еще лучше было бы проследить, как девушка обустроится в Стокгольме и дождаться ее американских родственников. Генрих напомнил себе:

– Война начнется через три недели. Никто не успеет добраться до Стокгольма. И нам туда не поехать… – любой визит в нейтральную страну вызывал у СД подозрения. Генрих не мог себе позволить рисковать положением семьи. Он смотрел на упрямый очерк подбородка девушки. Генрих понимал, что не хочет отъезда фрейлейн Марты.

– С ума сошел! – одернул себя Генрих:

– Она не может здесь оставаться, не может возвращаться в Швейцарию. Русские начнут ее искать… – будто услышав его, Марта заметила: «Мама никогда не скажет, где я, гауптштурмфюрер фон Рабе».

– Не называйте меня так, пожалуйста, – попросил он, – мне подобного обращения на службе… – Генрих запнулся, – хватает. НКВД как гестапо, фрейлейн Рихтер. Не было еще человека, который бы там не говорил… – она сжала хрупкие пальцы:

– Мама не скажет, я уверена. Что бы они ни делали. И вы тоже… – Марта подняла зеленые глаза… – говорите просто, Марта. Пожалуйста, герр Генрих… – девушка поняла, что не знает, какая у нее фамилия:

– Рихтер, Янсон, Горская, Горовиц, Воронцова-Вельяминова… -она не стала говорить Генриху о своем отце:

– Потом, – решила Марта, – когда я пойму, что вообще происходит… – она старалась не думать, что сегодня утром видела мать в последний раз в жизни.

– Я ее найду, – девушка сжала зубы, – если ради этого придется остаться здесь, я так и сделаю. Начнется война, СССР введет войска, безумие прекратится… – Марта рассудила, что ей будет легче искать мать, не покидая Европы. Пока ей было только понятно, что Генрих работает на британскую разведку, что они едут на виллу фон Рабе, в Шарлоттенбург, и что бормашина Эмма и граф Теодор тоже помогают в борьбе против Гитлера. Генрих извинился, что передает ее с рук на руки семье:

– У меня деловая встреча, в городе, но мы увидимся вечером. У вас будет гостевая спальня, ванная. Завтра мой отец отвезет вас в магазины. Вам надо купить вещи, одежду… – у нее не было даже зубной щетки.

– У меня есть деньги, – сообщила девушка, – и я настаиваю… – она покраснела:

– Простите. Я очень благодарна, герр Генрих, за вашу заботу. Я не знаю имен советских резидентов, здесь… – торопливо прибавила Марта: «Мама ничего мне не передавала. Она всегда была осторожна…»

– И хорошо, что так… – Генрих соскочил с подоконника, – но я бы, все равно, не позволил себе спрашивать у вас о подобном, фрейлейн Марта… – ей хотелось услышать, как Генрих называет ее просто Мартой:

– Ты для него девчонка, – сказала себе девушка, – ровесница его сестры. Ты только школу закончила, а он докторат защитил. Но какой он смелый… – Марта, исподтишка, смотрела на красивый, четкий профиль.

Открывая для нее дверь, Генрих заметил:

– Я должен перед вами извиниться. Я зимой сказал Эмме, что у вас в мозгу одна извилина, в форме свастики… – зеленые глаза заблестели:

– Я думала, что вы убийца, – призналась девушка, – а Эмму, про себя, называла бормашиной… – пудель терся о ноги Марты.

– А она вас пилой… – Генрих запер комнату:

– Я позвоню домой, на виллу, предупрежу… – Марта остановилась в коридоре:

– Герр Генрих, а ваши старшие братья, Отто, Максимилиан… Они тоже борются против Гитлера? – он вдыхал сладкий, тревожный запах жасмина. Девушка стояла совсем рядом. Генрих был не намного выше. На ее виске переливались, мерцали бронзовые волосы:

– Наоборот, – почти сухо сказал фон Рабе, – поэтому, для вашей безопасности, вам надо уехать из Берлина, раньше, чем здесь окажется кто-то из них. Особенно Максимилиан.